Господа, могу ли я сомневаться, которое из этих двух положений вы признаете правильным?

Я не хотел останавливаться на одном доказательстве, приведенном игуменьей Митрофанией, так оно слабо, неестественно. Я говорю о показаниях двух монахинь, Досифеи и Зинаиды, показавших, что они видели, как Лебедев подписывал вексельные бланки на квартире Трахтенберга. Что это за показание! Они входят по очереди в кабинет, кланяются в ноги игуменье, отвечают на ее вопросы, потом уходят — и в эти несколько минут, в этом положении, когда письменный стол у них сбоку, они видят, что Лебедев пишет векселя, и видят даже, сколько векселей. Нельзя, впрочем, к ним строго относиться; мне жаль этих бедных женщин. Они находятся под таким влиянием игуменьи Митрофании, что беспрекословно подписываются на бумагах, не зная их содержания, выдают на себя долговые документы. Кто знает, какими суеверными путями,— может быть, видениями, вроде тех, о которых она говорит в одной из перехваченных записок,— она могла убедить их, что они видели то, чего они не видели. Не знаю, следили ли вы, гг. присяжные, за выражением лица игуменьи Митрофании при допросе монахинь. Я не спускал с нее глаз в это время; я ясно видел, как нижняя губа ее шевелилась, как бы повторяя про себя показания монахинь; как она делала головой едва заметные знаки одобрения на их показания. Я произвел перед вами опыт над искренностью показаний монахинь. Я спросил у Харламовой, есть ли у нее денежный капитал или недвижимое имение. Вы видели, как она в течение нескольких минут маялась, не решаясь дать прямого ответа, и посматривала на игуменью. Все это потому, что к этому вопросу она не была подготовлена, она боялась стать вразрез с показанием игуменьи.

Вот, господа присяжные, все обстоятельства дела Лебедева. Я старался изложить их вам как можно проще. Я уверен, что вы пришли к убеждению в том, что векселя от имени Лебедева подложны и что в этом подлоге виновна игуменья Митрофания. Судьи праведные! Не дайте Лебедева, человека невинного, в обиду и на позор. Об этом деле много говорили до начала судебного заседания; многое из этого невольно должно остаться в вашей памяти, хотя оно и не должно теперь руководить вами. Люди беспутные громко выражали желание, чтобы Митрофания была осуждена потому только, что она монахиня; люди слабые желали, чтобы она вышла из суда с торжеством, опять потому только, что она монахиня. Но то, чего честные люди должны желать, то, чего они имеют право ожидать от вас, это то, что вы при священнодействии правосудия, отложив всякое иное попечение, скажете правду, не обвиняя человека невинного, каков Лебедев. Господа присяжные! При разборе мрачных дел об игуменье Митрофании выяснилось несколько утешительных фактов для нашей общественной нравственности. Двести тысяч, данных Серебрякову с компанией, не спасли скопца Солодовникова от следствия и заключения под стражу; десятки тысяч и разные протекции не помогли игуменье Митрофании снять опеку с предавшейся пьянству Медынцевой, чтобы забрать ее в свои руки; ничто не спасло и ее саму от следствия и предания суду. Мы верим, что и теперь никакие хитросплетения, ложь, лицемерие и монашеские рясы не помогут ей отуманить ваш разум и совесть; мы верим, что теперь настала минута, когда все злое, что она так долго сеяла, она его и пожнет!

Господа судьи и господа присяжные заседатели! Пришло время свести счеты игуменьи Митрофании по делам с Солодовниковым и Медынцевой, за которых я пришел ходатайствовать на суде. Пришло время решить: клевета врагов или темнота собственных поступков привели игуменью и весь этот штат на скамью подсудимых. Десятидневное доказанное вашими запросами внимание к делу обязывает меня щадить ваше время, и вы позволите мне прямо вступить в середину этого дела, прямо заняться решением существенного вопроса процесса.

Хороши ли документы, написанные от имени Медынцевой, не взяты ли они задними числами, когда она была под опекой, выманены путем обмана и пущены в свет с целью разорить ее?

На этот вопрос нет возражения. Особенность процесса Медынцевой в том и состоит, что подсудимые не отвергают обмана, только стараются свалить зло с одной головы на другую. От хорошей вещи, от честного дела никто не отказывается; хорошую вещь не прочь иметь и тот, кому она не принадлежит. А здесь мы видим не то: всякий чуждается этих векселей. Спрашиваем Трахтенберга: ваши эти векселя?— Нет, нет, это матушка мне их дала. Спрашиваем Красных — а на ваше имя писанные — ваши?— Нет, мне матушка велела написать, я написал и ей отдал. Макаров тоже отмахивается рукой в ее сторону, а игуменья, в свою очередь, валит вину на Макарова, Трахтенберга и Толбузина...

Есть векселя, писанные на подрядчиков общины и на монахинь, но и те в один голос отвечают, что с Медынцевой векселей не брали, дел не имели и что до опеки,— она была им неизвестна.

Казалось бы, при таком порядке вещей следствие должно было остановиться на тех, на чьи имена писаны векселя. Но к чести правосудия, оно не оставалось на внешности, на орудиях преступления; оно проникло вглубь, отыскало действительных виновников, отыскало душу преступления и предложило труды свои вашему вниманию. Следствие доказало вам, что было время, когда Медынцева, отданная под опеку, жила у игуменьи Митрофании и подчинялась ее влиянию. Защита не оспаривает подобной черты характера Медынцевой и в течение этих дней очень часто обращала внимание на то, что и сейчас Медынцева подчиняется слепо влиянию тех, кто ее окружает и кому она верит. Медынцева была такою и тогда, и игуменья имела все средства взять с нее бланки. Но когда они взяты? Обвинение предполагает, что это случилось в квартире Трахтенберга, когда взяты были с нее подписи на продолговатых белых бумажках. Я не стану поддерживать этого положения. Медынцева, с полной откровенностью показывавшая о деле, что она помнит, рассказала, что всегда и везде бесконтрольно подписывала все, что ей приказывала игуменья; но рассказывая, что она помнит, она сочла долгом не утверждать того, что эти белые бумажки были векселя.

Не уловив момента, когда были взяты бланки, обвинение и потерпевшая сторона ничего от этого не теряют. В дальнейшей судьбе векселей, в их пользовании и способе обращения их выясняются люди, кому эти векселя были надобны, и средства, какими они пользовались при этом.

У нас есть факт, что текст векселей в большинстве написан измененною рукой игуменьи, в чем она здесь созналась, хотя и отрицала это на следствии,— факт, что они написаны на имя ее послушниц, на имя ее подрядчиков и ее спутников в делах — Махалина, Трахтенберга. Каким же образом могло случиться, что обманывали Медынцеву Трахтенберг и Толбузин с Макаровым, а на векселях появлялись не отвергаемые ее послушницами безоборотные бланки и собственноручные тексты игуменьи? Игуменья говорит, что тексты и бланки были заранее написаны для дел Смирновых, что эти тексты и бланки исчезли и ими злоупотребили ее бывшие друзья и ближние. Неправдоподобное объяснение! По делу Лебедева игуменья говорила другое, что она, напротив, любительница на случай нужды брать с купцов бланки без текста, а здесь уверяла, что у нее заранее заготовляются на случай надобности тексты без подписей.

Затем, есть или нет правды в объяснениях игуменьи о похищении бланков, но написанные задним числом и выманенные у Медынцевой подписи на векселях в начале 1873 года все собираются в руках игуменьи. Это время сушкинской сделки. Она очень характеристична. В ней мы увидим всех действующих лиц этой обирающей Медынцеву компании и единодушную работу для этой цели.

Из слов Ушакова вы знаете, что на 150 тысяч рублей векселей Медынцевой он свез к Сушкину. Сушкин не изумлялся, не сомневался: от игуменьи он уже знал о товаре, ему предложенном. За векселя он заплатил полтину за рубль, заплатил товаром, который ценил втридорога; и свидетели обвинения, и свидетели защиты единогласно свидетельствуют о чудовищном барыше, о ростовщической жестокости Сушкина, который захотел попользоваться 150 тысячью рублей Медынцевой, заплатив за это много-много по 30 или 35 коп. за рубль. Куда же пошли вырученные деньги? В общину и к Макарову. Из чего состояли векселя? Из векселей руки Митрофании и прибавленного десятого векселя, писанного на имя Яненко, свояченицы Макарова. Эта Яненко признает, что она писала его по просьбе Макарова. Прежде она говорила, что подпись Медынцевой уже была; на суде она отступила от прежнего показания; она сказала, что когда текст был написан, подписи не было. Мы не верим этому; это показание подделывается под объяснение Макарова, на суде утверждавшего, что этот вексель без подписи он вручил игуменье, а та уже добыла подпись Медынцевой. Мне кажется до очевидности ясным, что Макаров был владельцем этого векселя, что он просил Яненко, как она и показала на следствии, вписать текст. Зачем же он попал к нему? Да недаром же Макаров, опекун Медынцевой, помогал игуменье и Сушкину обобрать Медынцеву. Что за бескорыстное служение злу! И вот вексель на имя Яненко и часть денег, уплаченных Ушаковым Макарову и Порохонцеву, обличают Макарова. Нет сомнения, что бланк Медынцевой есть дар, предложенный Макарову за содействие при сбыте векселей опекаемой. И поработал Макаров! В опекунских бумагах мы читаем запрос Сушкина опеке о достоинстве векселей Медынцевой; такой же запрос опекуна Медынцевой и ее покорное признание, что эти векселя действительны и писаны в 1869 и 1870 годах до опеки. А ведь о том, что эти векселя дурны и эта подписка Медынцевой не верна, никто не спорит. К чему же было лгать себе во вред Медынцевой? Подписка эта могла быть взята или принуждением, или на заранее подписанном бланке, данном Макарову. Но Медынцева не обвиняет Макарова в принуждении и взятии бланков; следовательно, этим материалом его ссудила та личность, которая владела такими бумагами, а личность эта — игуменья, по свидетельству ряда лиц, здесь допрошенных.

Этим работа не кончилась. Домашние подтверждения недостаточны для Сушкина, и Макаров задумал взять с Медынцевой подтверждение нотариальное, чтобы ни время, ни место взятия бумаги не подлежали сомнению. Является к Медынцевой нотариус Подковщиков и берет заявление. Макаров сидит уже у Медынцевой и дает ей совет подписать заявление, обнадеживая ее ничтожностью этой бумаги. Никого другого, кто бы, по-видимому, от игуменьи дожидался этой бумаги, нотариус не видал. Кто же, как не Макаров, брал эту бумагу?