– Миллер!
– Джеймс кричит так громко, что я вздрагиваю.
– Что ты принял?

По лицу Джеймса катятся слезы, и он нажимает на педаль газа, увеличивая скорость до ста миль в час.

– Быстросмерть, - бормочет Миллер.
– Жаль, что Лейси не сказала мне, а то бы мы ушли вместе. Она бы не позволила опустошить себя. Мы были бы вместе.

– Вы не можете быть вместе, если ты умрешь, - говорит Джеймс. Он стучит кулаком по рулю, и я плачу. Я хочу, чтобы Джеймс все исправил. Остановил это.

– Миллер, - говорит он, - не делай этого, друг. Пожалуйста.

Миллер всхлипывает.

– Слишком поздно, - говорит он, его голос звучит далеко отсюда.
– Я принял ее десять минут назад. Но я не мог уйти, не попрощавшись.

Он замолкает.

– Я люблю вас, ребята.

Затем телефон отключается.

Я рыдаю, чувства слишком сильны, мне их не сдержать. Джеймс давит на тормоза, останавливает машину у обочины. Он хватает телефон с сиденья, куда тот упал, тут же набирает 911.

Он закрывает лицо, все его тело сотрясается от рыданий.

– Мой друг, - кричит он в трубку, - он принял Быстросмерть...

Я думаю, что тогда я теряю сознание, потому что больше ничего не слышу.

Часть 1. Глава 7

Когда мы добираемся до дома Миллера, машины скорой помощи уже нет. Никто не суетится, не беспокоится, сирен тоже нет, так что мы понимаем, что уже поздно. Мы долго сидим в машине и смотрим на его белый дом с черными ставнями. Джеймс не держит меня за руку, и я не протягиваю к нему руку. Мы просто сидим тихо.

Позади дома заходит солнце, и в гостиной включается свет. Через венецианское окно мы видим мать Миллера, она свернулась в клубок на диване. Вместе с ней еще одна женщина, она говорит с ней и ходит вокруг. Мы с Джеймсом и раньше были в домах, где побывала смерть, и находиться там нехорошо, особенно теперь, когда мы так скомпрометированы.

– Через три месяца Миллеру бы исполнилось восемнадцать, - говорит Джеймс. Он хрипит, но не беспокоится об этом и не прокашливается.
– Ему не нужно было бы больше бояться Программы. Он бы этого не сделал.

Этот вопрос мы часто задаем себе: покончили бы мы с собой без Программы, или же именно она толкает нас к этому?

– Думаю, теперь это ничего не значит, - говорю я. У меня по спине пробегают мурашки, и я продолжаю смотреть на дом Миллера. Моего Миллера — моего друга. В первый раз, когда я его встретила, он забавлялся с горелкой Бунзена и поджег мое домашнее задание. Вместо того, чтобы закричать и выронить горелку, он схватил мою диетическую колу и потушил пламя. Потом он посмотрел на меня и спросил, может ли он купить мне еще одну бутылку. Он выезжал с нами на природу, прогуливал с нами школу, он любил нас. Он был таким хорошим парнем и таким хорошим другом, и я просто не могу... не могу...

– Слоан, - говорит Джеймс, беря меня за руку. Но я раскачиваюсь, бьюсь головой о стекло, пытаюсь заставить уйти воспоминания, печаль, боль. Я хочу прекратить стонать, потому что и сама не понимаю, что говорю. Но я не могу контролировать себя. Не могу ничего контролировать.

И тогда Джеймс дает мне пощечину, сильную. Я ахаю, боль в щеке выводит меня из истерики. Обычно Джеймс попытался бы успокоить меня, прижал бы к себе. Но его глаза красные, опухшие от слез. Все лицо мокрое. Я никогда не видела его таким. В ошеломлении я трогаю лицо.

Джеймс с трудом дышит, все его тело сотрясается от коротких вдохов. Я прекращаю плакать, но у меня все еще болит голова в том месте, где я билась об стекло. Джеймс все еще не говорит ни слова и смотрит мимо меня на дом Миллера, когда зажигается свет на крыльце. Он всхлипывает, и я хочу обнять его, но он отодвигается к двери машины.

Он медленно нажимает на дверную ручку и открывает дверцу, вывалившись на улицу.

– Куда ты идешь?
– я выдавливаю из себя. Но он не смотрит на меня, пока встает на ноги, глядя на дом с ужасом на лице. А потом Джеймс разворачивается и пускается бежать. Его сандалии шлепают по тротуару. Я резко открываю дверцу и кричу ему вслед:

– Джеймс!

Я кричу, но он уже за углом, уже меня не слышит. Сначала я не шевелюсь. Я чрезвычайно остро воспринимаю то, что происходит вокруг. Оранжевый отблеск заходящего солнца в небе. Деревья, которые качаются на ветру. Я думаю о том, чтобы пойти в дом Миллера и спросить, не могу ли я немного полежать в его кровати, последний раз почувствовать, что он рядом. Но это одна из тех вещей, из-за которых тебя могут пометить.

Миллер. Я больше никогда не пойду с ним купаться. Мы никогда не будем обедать вместе. Ему никогда не исполнится восемнадцать. О, Господи. Миллер. Я моргаю, но слез больше нет, мои глаза высохли и болят от слез. Я снова касаюсь щеки, там все еще болит. Мне приходит в голову, что Джеймс так ничего и не сказал. Он не сказал, что я впадаю в истерику. Не обнял меня, не посоветовал выплакаться. Он не сказал мне, что все будет хорошо.