— Чуть опустите голову, Алиса, теперь чуть поднимите глаза. Посмотрите на меня.

Я повиновалась.

— Нет, только глаза — поднимите на меня только глаза, Алиса. Смотрите только на меня.

Его голос звучал как-то странно, хрипло и неуверенно. Я, не поднимая головы, посмотрела вверх, ожидая, что он вот-вот снимет крышку с линзы фотоаппарата и начнет считать.

Но он этого почему-то не делал.

— В-вы мне снились, Алиса, — проговорил он, стоя возле фотоаппарата. Его руки неподвижно висели по бокам, белая рубашка была измята, лицо горело. — Вы мне снились именно в таком образе. Вам снятся сны, Алиса?

Я взглянула на него, не зная, что делать. Чего он ждал от меня? Чтобы я ответила на вопрос и в таком случае пошевелилась? Если бы я это сделала, то снимок оказался бы испорчен. И тем не менее вид у него был такой странный, такой потерянный, словно он забыл о камере.

— Д-да, снятся, — медленно подтвердила я, стараясь не шевелить головой.

— Что вам снится?

— Я обычно не запоминаю сны. Иногда снятся животные, иногда дни рождения. Я, право, не помню.

— Мне порой снится, что я бодрствую. — Он по-прежнему не касался камеры и единственно силой своего взгляда удерживал меня в прежней позе. — Мне редко снятся сны ночью. Но днем иногда… У меня случаются головные боли, Алиса. Я н-никому об этом не говорю. Но они у меня случаются.

— Мне очень жаль.

— Не стоит жалеть. Я не жалею об этом из-за снов, которые вижу, пока не наступила боль. Знаете, что мне снится?

— Нет, — прошептала я. Я боялась пошевелиться. Я боялась не пошевелиться.

— Мне снитесь вы, Алиса, — так же шепотом продолжил мистер Доджсон. — Необузданная, очаровательная, вечно юная и при этом мудрая. Вы снитесь мне вот такой, как сейчас… и такой, какой хотели бы стать. И какой я хотел бы видеть вас.

— Такой, какая я сейчас? — Я отчаянно пыталась понять, о чем он, но его слова ускользали, и их смысл не давался мне.

— Вы та, какой хотите быть. Вы всегда такая.

— Можно мне сейчас побыть просто девочкой-цыганкой? — Ноги у меня готовы были задрожать, поскольку долго находились в одном и том же положении. Хотелось передернуть плечами. Каждая клетка моего тела жаждала движения. Мне становилось все холоднее и холоднее — ничто не защищало меня от осенней прохлады.

Наконец мистер Доджсон спохватился и вспомнил о фотокамере. Он слегка вздрогнул, качнул головой — что меня встревожило: мне не хотелось, чтобы у него разболелась голова, — и снова обратил взгляд на меня, но теперь его взгляд скользил по мне, не проникая внутрь. Он видел лишь то, как я держу руки, в каком положении моя голова. Сейчас он больше ничего не видел. Вернее, никого.

— Хорошо, хорошо. Посмотрите на меня. — Я повиновалась и с облегчением обнаружила, что он стал прежним. Мистер Доджсон снял с линзы колпачок, состроил уморительную гримасу и принялся считать, хотя и в обычном порядке. — Сорок три, сорок четыре, сорок пять. Готово! — Он снова надел колпачок, вынул пластинку и юркнул под тент, даже не обернувшись на меня.

Я соскользнула с выступа, на котором стояла — свод стопы ныл, — и огляделась по сторонам. После странной возникшей между нами близости (в тот момент мне казалось, будто мы с мистером Доджсоном остались единственными людьми на Земле) я почувствовала себя покинутой. Грустная цыганская девочка, брошенная на произвол судьбы. Как это трагично! Как несправедлива жизнь к несчастным девочкам, вынужденным попрошайничать на улицах и оставленным на милость джентльменов, добрых джентльменов, правда, возможно, не столь добрых, как мистер Доджсон. В первый раз я задумалась о том, что некоторые джентльмены могут оказаться не такими понимающими, как он, отчего мне стало еще больше не хватать его. Хотя мистер Доджсон и находился всего в нескольких футах от меня, я чувствовала себя так, будто нас разделяет нечто огромное, как Вселенная или океан. А будем ли мы еще когда-нибудь настолько же близки, как несколько минут назад, подумалось мне.

Я почувствовала себя обделенной и несчастной, но вот мистер Доджсон наконец показался из-под тента с пластинкой в руке, собираясь снова меня фотографировать. И я громко рассмеялась от счастья. Должно быть, мой смех оказался заразительным, поскольку мистер Доджсон тоже начал посмеиваться, потом откинул назад голову и, глядя в небо, от души расхохотался. Я никогда не слышала, чтоб он смеялся так искренне. Его смех звучал свободно и удовлетворенно, словно шел откуда-то из самой глубины его существа. Мы оба смеялись, хотя никто из нас не мог бы сказать почему.

Вдруг перед нами возникла Ина с бледным изможденным лицом, дрожащими руками и горящими глазами.

— Где ты была, Алиса? — спросила она высоким натянутым голосом. Казалось, Ина еле сдерживала плач. — Я тебя повсюду ищу.

— Я увел ее, — улыбнулся Ине мистер Доджсон, заговорщицки подмигивая мне. — Я ее похитил.

— Вы? — Теперь я видела, что Ина действительно вот-вот заплачет. Она часто заморгала и, как только мистер Доджсон повернулся к ней для приветствия, отступила назад.

— Боюсь, что да. День стоял такой чудесный, и я отправил Алисе нынче утром записку.

— Одной Алисе? — Ине удалось смягчить выражение лица, обратив на мистера Доджсона обманчиво спокойный взгляд.

— Да. Видите ли… я знал, что сегодня вашей матушке понадобится ваша помощь, и не мог быть эгоистичным настолько, чтобы посылать и за вами тоже. Как, кстати, чувствует ваша мама, позвольте полюбопытствовать? — Он невозмутимо улыбнулся Ине.

Я не могла не восхититься им. Я знала, что мне не удалось бы так быстро и мастерски сплести ложь. Мне и в голову не могло прийти, что он способен на обман. Сегодняшний день стал для меня откровением — во многих смыслах.