В Троицу после обедни все собрались в просторном конторском флигеле у Волковых. Никогда еще этот флигель не видел такого многолюдного собрания: пятеро Волковых — Федор, Алексей, Гаврило, Иван да Григорий; Ваня Нарыков, Иконников и Шумский; Алеша Попов с братом Михаилом; несколько молодых работников Волковых, среди них Михайло Чулков, Семен Куклин, да Демьян Голик — эти все в новых, шумящих рубахах, с намасленными до блеска волосами. Отдельно — компания молодых купчиков во главе с Григорием Серовым, сильно увлекавшимся театром.

Рыжий богомаз Иконников потешался над цырюльником Шумским, сбрившим свою клочковатую бородку и теперь щеголявшим «с босым лицом».

— В пекле оставил бородку-то, дядя Яша? Опалил, как порося, щетину? Жарковато там, хоть ты и привыкши.

— Ведь и ты из нашинских, чертомаз, — не остался в долгу Шумский. — Бона как загорел — докрасна.

Все дружно хохотали, вспоминали вчерашнюю пробу. Много веселья вызвал забытый на Ване грех суесловия, как бы нарочито оставленный.

— Суесловие и есть, — заметил Федор. — Поповщина. И чертовщины сверх меры допустимого.

Забежали на время прядильщики, два брата Канатчиковы, предупредить ребят, чтобы не забыли про «забаву». У них в сарае ноне, погодя немного, «забава» открывается, а ребята в «Лодке» и прочем участвовать обещались.

— Народ уже собирается, и все готово, — предупредил Ермил Канатчиков. — Не задерживайтесь больно-то, а не то они и сарай поломают. Ах, ты… Послухали бы и мы, да ждать не рука… Побежим.

— Волоки гусли, Гришутка! — крикнул, уходя, Ермил. — Музыки у нас маловато.

Погодя, подошли еще трое — двое Егоровых да Дормидонт Скачков, все палатские регистраторы, как и Михайло Попов.

— Добро пожаловать, голуби, — приветствовал новоприбывших Шумский. — Поелику вся кумедийная кумпания в сборе, поведай, Федор Григорьич, как люди в столице живут, как там театры орудуют. Мы ведь как есть в лесу.

Шумский был старше всех из «кумпании», ему уже было под тридцать, а может быть и за тридцать. «Издевочная персона» [10] в кумедиях, в жизни он старался держаться солидно, любил серьезные разговоры об умственном.

— Да что ж в столице… Не боги и там горшки обжигают, — начал Федор. — Знамо, театры там не под стать иринархову, да что толку для российских людей? Все заморские — немецкие, французские да тальянские, российского и званья нет. Нам надо, други, свое российское раздувать, понеже мы в самой глыби России живем. В столицах — знать, она по-заграничному понимает, в отечественном не нуждается. Мы — особливая стать. Нам потребно свое слово, понятное, российское, народное и родное. Отменно было бы свою кашу заварить, на свой салтык. А поднять — силы не малые требуются.

— Понатужимся — поднимем. Сам же о горшках говорил… — раздались голоса.

— Комедий российских нет, вот беда, — крякнул Шумский. — Осточертела поповщина.

Ваня Нарыков вскочил, замахал руками.

— Придумывать надо! Из головы! Али бо заграничное на русскую стать перекладывать. Образчики бы нам — равняться по чему… Выкройку!..

Федор одобрительно кивнул головой:

— Правильно, друзья. Выкройки нам не в едином сем нужны. И про поповщину правильно. Не гожи нам долее подрясники поповские, выросли мы из них.

— Подмышки жмут, да и потом дюже провоняли, — вставил Чулков.

Все засмеялись.

— То-то горе — выкройку, да где взять? Телешом [11] бы не находиться, — заметил рассудительный Гаврило Волков.

— Есть выкройки, привез я, — продолжал Федор, подлаживаясь под общий иносказательный, излюбленный тон. — И швецы уже завелись, тачают.

— Сборный кафтан, значит? — съехидничал Шумский.

— Там как взглянется. Кому сборный кафтан, а кому и епанчу богатую, — улыбнулся Федор. — Понасмотрелся я за это время. Попал я как-то в корпус Шляхетской. Академия такая в Питере есть для кадетов, что в офицеры готовятся. Российское это училище, и российская словесность в оном процветает. И вот там-то друзья, увидал я зрелище некое, доселе невиданное. Кадеты предуготовляли к действию тражедию офицера своего, господина Сумарокова. А имя тражедии — «Хорев». Представления публичного оной тражедии еще не было, а токмо пробы одни, проводимые добре старательно. Полагаю, что и представление оной тражедии в скорости не замедлит воспоследовать, поелику отменно все и любовно слажено.

— Что есть тражедия? — спросил кто-то.

— А тражедия, инако трагедия — суть такое комедийное действо, где все особо серьезно и над жизнью простою возвышено, — пояснил Волков. — Сие есть высшее явление музы пиитической. Словесности искусство выше оного рода творений не поднимается и определяет собою развитие языка совершенное. «Хорев» господина Сумарокова есть первая трагедия российская, придуманная сочинителем из головы. Сочинена сия трагедия на языке российском, являет действие русской истории древней. Разучена и опробована была сия трагедия российскими же людьми, без иностранцев участия.

— Вот бы увидеть эту диковинку, — вздохнул Ваня Нарыков.

— Быть может, и увидите, — улыбнулся Федор. — Глядел я, друзья, на сие пробное российское представление и, покаюсь вам, пребывал весь вечер в некоей горячке, но горячке приятной весьма. Кадеты представляли изрядно, с чувствами натуральными и возвышенными. Стихи произносили выспренно и гармонично, а у меня по всему телу якобы мураши ползали от волнения глубокого. Смотрел я, горел и думал о том времени, когда возмужает словесность российская, и подобные трагедии, токмо более совершенные, будут повсюду представляемы десятками и сотнями. И не токмо для офицеров, да благородных, а как есть для всех жителей российских. И так полагаю я, было бы оное время для народа как бы доброй академией всероссийской.