Леди Брайан колебалась. Ей было жалко Марию, но она состояла на королевской службе и не желала подвергать опасности свое положение. Но потом она вспомнила все те многочисленные небольшие проявления благорасположения к ней со стороны Екатерины в былые времена и неохотно протянула руку.

— Мой муж вскоре возвращается из Лондона. Он не одобрит, но все-таки доставит ваши письма. А теперь мне надо исчезнуть, пока леди Шелтон не проснулась и не перебудила весь дом воплями, что ее обокрали. — Почти убегая, она все-таки задержалась на пороге. — Леди Мария, конечно, с моей стороны это бесцеремонность, но не мудрее ли будет прекратить сопротивляться?

— По-видимому, мы по-разному понимаем мудрость.

— Наверное, так, — согласилась леди Брайан. И смело добавила: — И думается мне, с вашей точкой зрения вы откажетесь признать… целесообразность этого?

— А разве моя мать признала?

И леди Брайан подумала: «Нет, бедная душа, и это причинило ей столько бед». Тяжело вздохнув, она на цыпочках вышла из комнаты, оставив Марию наедине со своей бессонницей. Теперь она не могла больше ничего сделать, кроме как надеяться, что Бог поможет ей в трудную минуту руками ее друзей.

В этом вынужденном одиночестве страхи накинулись на нее, подобно ястребу, и, хотя она отчаянно пыталась отогнать его прочь, в безжалостной тени его крыльев ее храбрость и решительность заметно поуменьшились. Она больше не могла найти успокоения в мысленных видениях того, как ее отец, смягчившись душой, смиренно возвращается в лоно Рима. Эти картины безвозвратно рассыпались на мелкие осколки, и теперь вместо них Марии чудилась арка в покрытых зелеными пятнами плесени стенах, слышался зловещий плеск волн Темзы о берег, несшей на своих водах людей к ужасным Воротам Изменников. Людей, которые не подчинялись или чем-то разгневали короля: мужчин вроде Мора и Фишера; женщин типа этой Конкьюбайн… и ее дочери.

Ей вспомнились мрачные слухи, ходившие об Анне, о том, что якобы ее голова и тело были засунуты в какой-то старый ящик, да и тот дали из милосердия. Если Генриха оставило равнодушным, что его некогда обожаемая возлюбленная подверглась таким унижениям, окажется ли он более снисходительным к своей дочери, повелев хотя бы приготовить для нее достойные гроб и могилу? Истерзанное воображение Марии не давало ей уснуть, а тут еще пронзительная зубная боль, раскаленными иглами вонзавшаяся в десны.

Наконец в полном изнеможении она задремала, но только для того, чтобы увидеть во сне, как за ней кто-то гонится через весь Гринвичский дворец. Инстинкт подсказывал ей, что позади нее был палач, все время медленно, но неуклонно настигавший ее, пока она не почувствовала на своей шее его горячее дыхание. Она бросилась за угол и столкнулась с Анной, вернее с ее телом, ибо Анна несла свою голову в высоко поднятых руках… Мария кинулась в сторону, подальше от отвратительного видения, и тут же очутилась в железных руках палача. Он громко смеялся, возвышаясь над нею, одной рукой срывая свою черную маску, — и вдруг под ней открылось лицо ее отца! С душераздирающим криком Мария очнулась вся в поту.

Хотя уже наступило утро и уже можно было слышать первые звуки пробуждающейся жизни в доме, она еще очень не скоро смогла вытащить себя из слишком живой реальности своего кошмарного сна. Потом осторожными ощупывающими движениями подняла обе руки к своей шее, чувствуя под пальцами ее нежность. Она вспомнила, что сегодня четверг — день, когда песочные часы ее жизни должны опустеть. Но до того как последние песчинки упадут вниз, как-нибудь, откуда-нибудь должно прийти избавление.

Поддерживаемая только этой отчаянной убежденностью, она присела у окна, чтобы первой увидеть гонца из Лондона. День выдался удушающе жарким, предвещая приближение грозы, воздух был абсолютно неподвижен, и каждый листочек и каждый цветок казались вырезанными из яркой эмали. Собаки, тяжело дыша и свесив языки, попрятались в тени, голуби неподвижно сидели в клетках, а слуги брели по своим делам как будто в трансе.

В своей душной комнате Мария даже не обращала внимания на все эти неудобства, целиком поглощенная ожиданием, но только уже ближе к вечеру она увидела столь нужную ей фигуру сэра Фрэнсиса Брайана, и, пока он слезал с утомленной лошади, Мария, едва дыша, возносила горячие молитвы к Господу, чтобы Чапуиз и Кромвель доверили сэру Фрэнсису свои ответы на ее письма.

Наконец снаружи донесся какой-то шорох, раздался легкий стук в дверь, и два сплющенных пергаментных свитка были подсунуты под нее. Брайан, добрый слуга короля, рисковал очень многим, помогая его дочери. Мария сорвала печати и прежде пробежала то, что было написано размашистым почерком Кромвеля.

Первые строки заставили кровь прилить к ее щекам.

«Вам следует понять, что, как бы сильно Вы ни рисковали, я рискую еще больше. Я неоднократно умолял короля быть к Вам снисходительнее, убеждая его, что со временем Вы образумитесь. Теперь же, после Вашего недвусмысленного отказа сделать это, я оказался в его глазах лжецом, и одному Богу известно, какие меня могут ожидать последствия». Потом тон письма изменился на нравоучительный: «В своем неуважении к Вашему отцу и его законам Вы проявили себя как невыразимо дерзкая девчонка. Вы гордитесь своей преданностью Богу. Неужели Вы думаете, что Вы единственный человек на земле, который любит и уважает Бога? Призываю небеса в свидетели, что Вы — самая упрямая и несговорчивая женщина из всех, кого я знаю, о чем я как-то Вам уже говорил. Что же касается того, чтобы я вступился теперь за Вас, то я даже не рискую упоминать Ваше имя в присутствии Его Величества».