В тот горестный вечер Эльза постелила свежее белье, которое принесла с собой, мы оба искупались в допотопной хозяйской ванне и начали общую жизнь – убогую, нищую, без просветов и перспектив. Только в первое утро этого нелегального брака я принес ей в постель кофе из ячменя и цикория; больше это не повторялось – Эльза пошла работать в больницу, вставала в шесть, а в выходные спала до обеда. Мантойфель слегка ошибся: к маме и папе она вернулась не через неделю, а месяца через три. Но и потом иногда заглядывала и оставалась на несколько дней. Мы часто ссорились, но быстро мирились. Причина у этих ссор была вечная: нехватка денег. Не пей столько пива! – это был Эльзин военный клич. А к чему столько лосьонов и кремов? – был мой ответ. И тут Мантойфель был прав: неделя или полгода – это так быстро! Люцию я не встречал. Пытался звонить, но никто не брал трубку. Иногда она мне мерещилась на Стекольной улице… Но мало ли стройных и крашенных в рыжий цвет? Откуда мне было знать, что они расписались, потом обвенчались в церкви и, наконец, заполучив туберкулезный автобус, отправились в послесвадебную экспедицию просвечивать легкие у жителей взморья?

Иногда хозяин брал меня на свои шабашки, я был у него подручным. Зарабатывал на еду, а когда и на пиво. Без дела бродил по городу, заходил в пустые гулкие храмы, но не молиться, а так – побыть в инородном пространстве. Как-то, чуть захмелев от пива, поздним вечером я вскарабкался по лесам на самый верх колокольни Святого Иоанна. Ветер меня в момент отрезвил. Я был как кот, взобравшийся на верхушку дерева, – без понятия о том, как спускаться. Внизу искрился угрюмый, едва освещенный вильнюсский Старый город. И все-таки было красиво. Было возвышенно. По шатким обледеневшим трубам я спускался добрых полчаса. Меня прошиб пот. Я вернулся в пивную, напротив университета. За длинным столом сидели те самые. Долговязый седой оборванец скрипучим голосом затянул старинный романс:

У моряка на могиле – ни одного цвето-о-о-очка!

У моряка на могиле цветов не сыска-а-а-ать!

Так я и жил: уныло, без перспективы, без особых мыслей и чувств. Мог бы, наверное, разогнать тоску, но отлично знал: военные комиссары меня не оставят в покое. Не помогут никакие фиктивные геморрои. Не поможет никакое недержание мочи.

6

Армии я не боялся – просто ее ненавидел. Мне за глаза хватило полковника Вольфа и его гвардейцев: Степашкина, Хрюшкина, Кацарупы и др. Но как увильнуть от проклятия ? Другие выкручиваются, достают белый билет, хотя здоровее меня. Ни денег, ни блата не было, а пацифизм приравнивался к измене. Даже сектантов, чья вера запрещала брать в руки оружие, безоговорочно призывали. При гарнизонах бытовали свинарники, всякие вспомогательные подразделения, где боец за два года в глаза не видел ружья. Геморрой? Хм, геморрой. Недуг, достойный академотпуска, тут не годился. Да и не стану я привлекать внимание комиссаров к своему драгоценному анусу. Не только потому, что слух о постыдной болезни сопроводил бы меня в самую отдаленную военную часть, в Манчжурию или на Кушку. Мантойфель мог бы что-нибудь выдумать, скажем, заворот кишок, но Мантойфель давно трудился в нью-йоркской клинике – так мне сказала Эльза, когда мы столкнулись на улице. А больше советчиков не было – оформив отпуск, я отошел от привычной среды, ни с кем не встречался, даже не заходил в читальню: зачем? Иногда возникала мысль: может, Люция с Антанасом могли бы помочь? Туберкулез – существенная преграда для тех, кто хочет меня забрить. Я пошел в темный дворик на улице Горького, долго и тщетно стучал в обитые дерматином двери. Под кленом развешивала нищенское белье кривая старушка, она мне хрипло прокашляла: пан Антоний и пани Люция уже давно куда-то уехали и Бог знает, когда вернутся.

Я стал посещать забегаловку при ресторане с неаппетитным названием «Пращуры», эта столовка была от меня в одной сигарете, и любителей пива туда пускали с восьми утра. Неподалеку маячил заброшенный храм, а в тылу у него – военкомат, где нары призывно скрипели по всем новобранцам Литвы. По утрам в «Пращуры» набивалась пестрая публика: действующий композитор Паулайтис, отставной актер и театральный критик Энрике Р., литераторы, запропавшие в творческих дебрях, художники-бедолаги и прочая городская богема. Все они слышали обо мне и моем несчастье – надвигающемся весеннем призыве. Через полчаса, после первых желанных кружек, я начинал выслушивать многочисленные советы: как увильнуть. Советы бывали довольно шумные, только жидкие, отдающие разливным и бутылочным пивом. Ногу совать под троллейбус я точно не собирался. Тем более – отрубать топором те самые пальцы, которыми надо нажимать на курок. Скосив глаза в сторону, я слушал, что болтает иная публика – мужики после армии, заслужившие в русской армии как минимум сержантские лычки. Они хвалили армию как школу мужества, рассказывали о сомнительных приключениях. Я заметил: это были экономисты и правоведы со старших курсов, будущие слуги народа. Такие подолгу тут не засиживались – их ожидала номенклатура, карьера, они спешили. Но и они эти при всем желании не могли помочь. Вернешься из армии другим человеком, старик! Еще бы… И я оставался с композиторами, актерами и литераторами – все они были разочарованы, их карьеры давно испортили женщины и водка. И это была какая-никакая, а школа жизни. Но мне-то, увы, требовались другие преподаватели и профессора. Правда, один всерьез предложил: пятьсот рублей – и получишь свой белый билет. Но откуда такие деньги?

Даты на ежедневных газетах безжалостно напоминали, что весенний призыв близится, как черная туча, – оставался кусочек ветреного апреля. И вот напечатан очередной приказ министра обороны СССР: одних уволить в запас, а других незамедлительно призвать на военную службу. Но та весна оказалась для меня счастливой – военные обо мне забыли! То ли и без меня новобранцев хватало, то ли решили, что академический отпуск еще не кончился? Не знаю. Каждый день я возвращался домой в страхе, что обнаружу повестку, но ее не было. Весенний призыв закончился. Меня не призвали. А до осени, мне казалось, была еще целая вечность! За лето придумаю что-нибудь. Может, вернутся Антанас с Люцией. Мало ли что случится за долгое лето с таким недотепой, как я.

Летом город совсем обезлюдел, ветер гонял по сухим мостовым блестки конфетных оберток, газированная вода в автоматах торжественно наполняла внутренности граненых стаканов, а затем доставалась жаждущим горожанам, пароходик по обмелевшей реке поднимался к зловонным пляжам, а я все ломал голову: чем ответить по осени советским милитаристам. Почему не желаю служить? Почему мне не сладок солдатский хлебушек, чем не подходит быт (бытие) лучезарных казарм ? Но вокруг бушевало лето, и я старался отгонять невеселые мысли. Как-то раз я подался из города и на попутных грузовиках доехал до нашего прежнего лагеря. То же озеро, то же пиво в парке, та же пыль, те же сплетни. Остов сгоревшего эллинга на берегу. Ни одного каноиста – в этом году гуси и гаги спокойно выведут и воспитают потомство. Клигис с новыми практикантками, новые школьники в новых отрядах. Но ни Люции, ни автобуса в парке под липами. Я искупался, переночевал в лагере, а утром отправился на курорт, где тем приснопамятным летом я застиг блондинку, оседлавшую славного подполковника. В этом году подобное вряд ли случится. На курорте у меня не было никаких дел, но рядом с газетным киоском я встретил однокурсника, начинающего стихотворца, рано вступившего в брак. Армия ему не грозила, жена не очень мешала, поэтому он с остервенением сочинял стихи. Он прямо расцвел при виде меня (видно, тоска заела) и, не слушая возражений, повез на деревню к теще. Думаю, не ошибусь: в тот пасмурный душный день ему нужен был собутыльник. И собеседник. С женой, специалисткой по литовской фонетике, он все давно уже выяснил, а доморощенным литераторам все объяснил. Я возник очень вовремя. За домом в саду мы расположились надолго. Жена мне хмуро кивнула, но чай, огурцы и сало нам принесла. Когда распечатали водку, она присела с нами, но в разговор не вступала. Мы обсудили настоящее время литовской лирики, тенденции и перспективы – все представлялось и серо, и плоско. Приятель показал мне свой новый цикл – бледные машинописные копии. Отчетливо ощущалось влияние трех китов литовской поэзии (это по меньшей мере), но стихи я сдержанно похвалил, и хозяин выставил вторую бутылку. Мы стали перемывать косточки всем знакомым и полузнакомым пиитам, упирая отнюдь не на творчество, а на их человеческое ничтожество, эгоизм, сервилизм, эпигонство, – словом, приятно и с пользой беседовали! Выпустить первую книгу в то время было примерно то же, что сейчас получить Национальную премию – кандидатов имелась уйма, их долго и скрупулезно просеивали. Отверженные ругались, впадали в депрессию, но через год снова несли на конкурс все тот же сборник, дополненный сочинениями, символизирующими благонадежность. Если опять не везло, искали контактов с функционерами, поскольку само издательство в этой игре не значило ничего. Мой собеседник тоже составил сборник, который обнаружился на нашем столе к половине второй бутылки. Из вежливости я его полистал – остобрыдли мне все стихи, да и проза тоже. Но вдруг зацепили строки о некой революции: слабые и не к месту. Ох, как же он взбеленился! Лучше бы мне прикусить язык. Поэт раскраснелся и начал кричать, что я ничего не соображаю: кто поумнее, поймет, о какой революции речь. Октябрьской – я ткнул пальцем в текст, и тут внезапно заговорила молчаливая женушка: «Да кто это смеет? Да я примитивный завистник, больше никто!» Я пожал плечами и замолчал. Мы пили дальше, но стало неловко, разговор совершенно не клеился. Слава богу, они очень скоро повздорили – то ли по поводу помидоров, то ли из-за испорченного насоса. Под конец благоверная плеснула поэту водкой в лицо – наверное, эта доза предназначалась мне, но так уж сложилось. Тот упал, стал визжать, как баба, и рыдать, что ослеп. Да, приятного мало. Пиршество псу под хвост. Наверное, стоило плюнуть на все и уйти, но я сидел как привязанный – сам себя уверял, что, оставшись одни, эти двое точно пришьют друг друга. Однако супруга одумалась – тут же кинулась стихотворцу на шею просить прощения, а тот уже улыбался, хотя и кисло. Ну вас, подумал я, лаетесь из-за насосов и помидоров, а меня между тем донимает вселенская боль. Но распрощались по-доброму. Парочка лицемерно приглашала остаться – сейчас на веранде постелим, выспишься за троих! – но я мотал головой. Все равно засунули мне в корзину недопитую бутылку, бутерброды и огурцы – прекрасные люди, только жаль, подпорченные искусством. А трофеями я поделился с германисткой Даниеле Старкуте, которую той же ночью встретил в гродненском поезде. Я ее плохо знал, но вспомнил, что, если вернусь в университет, нам учиться в одном потоке. Из любопытства, а может быть, просто спьяну я стал расспрашивать об ее академической группе, духовной ауре и моральном климате. Она только смеялась. Наверное, рада была встретить знакомого. Расхрабрившись, я стал выяснять ее отношение к жизни, искусству, внебрачным связям… За Валькининкай [30] я уже крепко обнимал ее мягкие плечи, а потом начались глухие леса, и в полупустом вагоне мы стали так яростно целоваться, что показалось полнейшим недоразумением: как это мы до того обходились холодным «здрасьте»? Однако зайти к ко мне Даниеле наотрез отказалась. Может, зря я брякнул, что мы потенциальные коллеги?

Кстати, так и случилось. Ничего лучше я придумать не смог. Дай, думаю, поучусь, вдруг выйдет что-нибудь путное. Ну конечно, снова придется штурмовать безымянную высоту под руководством Степашкина, но ведь не мне одному!

Увидав меня в аудитории, Даниеле покраснела и отвернулась. Прочие дамы отреагировали спокойно, во всяком случае, не враждебно. Все наслушались про меня небылиц: не остался в секрете и мой замечательный геморрой. Я и не думал ни с кем объясняться, а выставлять на общее обозрение свой здоровый зад было слишком дерзко и неэтично. Поэтому я общался только с Даниеле и двумя-тремя негордыми однокурсницами. В конце сентября Старкуте сама изъявила желание посетить мою скромную келью. Первым делом она отдраила почерневший пол, вымыла гору заскорузлой посуды, сварила молочную вермишель, а когда разомлевший хозяин шмякнул о стол поллитровкой, пила не морщась, но меру знала. Сняла со стены чужую гитару, стерла пыль, настроила и спела нам о черном вороне с белой ручкой в клюве. А потом, как будто так было условлено, спокойно осталась со мной. Самое странное, что она никуда не спешила наутро; правда, был выходной. Мы молча слонялись по городу – рубеж перейден, о чем говорить? В картинной галерее прослушали бесплатный органный концерт, я, кстати, на таком был впервые в жизни. В кафе при гостинице «Нарочь» вкусно поели и снова вернулись домой. А вечером в понедельник она попросту переселилась ко мне: принесла несколько платьев, утюг и книги. Совесть моя была совершенно спокойна: Люция – с Бладжюсом, а Эльзу в семейный невод уже заманил добропорядочный украинский Сенатор. С Даниеле было спокойно и безопасно. Она расстроилась, но не сказала ни слова, когда меня подстерег новый припадок вселенской боли – Weltschmerc а. По ночам я заглатывал кофе и писал стихотворные драмы, циклы баллад и даже венки сонетов. Эх, думал я, вот блесну неслыханной книгой, а тогда берите куда хотите – в армию, тюрьму или желтый дом! Я не ходил, конечно, ни на какие лекции. И пока никто по этому поводу не волновался. Было тихо-спокойно. Даниеле притащила откуда-то раздолбанную пишмашинку, я одним пальцем под копирку перепечатал свои шедевры – серьезный, достойный, ответственный труд! Я наивно считал: вот прочтут мою книгу, придут в восторг, похлопают по плечу, поздравят, а сам председатель Союза писателей без всяких просьб позвонит домой военкому республики, литовскому генералу – они ведь когда-то служили в одной дивизии, в 16-й, кажется, – и дружески скажет: «Пранас, привет. Это Эдик». Потолкуют о том, о сем. И тогда Эдик произнесет мое имя, фамилию, обозначит размеры таланта и скажет: «Как друга прошу тебя, Пранас. Оставь ты парня в покое. Он нужен всем здесь». Пранас для порядка поспорит, но Эдик будет настаивать: «Очень прошу тебя, Пранас». И Пранасу-комиссару деваться некуда, он обещает, дает честное слово, ведь Эдик не кто-нибудь, нет.

Так я грезил, строча на старенькой «Украине» свои нетленные вирши:

Даниеле была очарована. Хозяин качал головой: каждый по-своему с ума сходит. Потом я узнал, что Эдик, перелистав мою рукопись, назвал ее шизофреническим бредом и даже не предложил обсудить на заседании секретариата, правления или что у них там. Но тогда я ничего такого не знал, перепечатал рукопись, назвал ее «Просека» и отнес консультанту, смешному гномику – он сам был поэтом, шахматистом и страстным любителем семечек. Ничего ужасающего он мне не сказал, подчеркнул неудачные рифмы, неверные ударения и обнадежил: все поправимо, не бери в голову. Его слова для меня прозвучали как небесная музыка – конечно же, все поправимо! Мое простодушие было бескрайне; когда появилась Даниеле с картошкой и кочаном капусты, я ей объявил о своем успехе, но она с деревенской настороженностью ответила точь-в-точь как моя тетка: дай-то Бог… С обсуждением не спешили – я знал, что ждать придется порядочно.