– Монашество и война несовместимы, благородные шевалье. Христос запретил проливать кровь.

– Но Он заповедовал нам защищать вдов и сирот, всех нищих и убогих, всех тех, в чьем сердце не угасает любовь к Богу и вера в его снисхождение и защиту, – мягко возразил аббату благородный Гуго. – Именно для этого мы и собрались в Святой Земле.

– Нищие рыцари Христа понимают, что недостойны посвящения в монашеский сан, но смиренно просят папу Гонория, дозволить им жить подобно монахам, служа при этом Господу с мечами в руках, – дополнил магистра сенешаль Ролан де Бове. – Мы, освободившие Святую Землю от ереси, и те, кто идет по нашим стопам, не можем допустить, чтобы Гроб Господень вновь оказался в руках неверных.

– Но разве в Святой Земле мало доблестных рыцарей?

– Мало, преподобный Бернард, – вздохнул Гуго. – Во всяком случае, по сравнению с количеством наших врагов. Чтобы купить оружие и снарядить сержантов, рыцарю нужны средства, а значит и земля. Увы, на всех владений не хватит. Мы предлагаем благородным шевалье, оружие, кольчугу и место в общем строю. Только и всего. Очень многие люди, чьи сердца переполнены любовью к Христу, готовы к нам присоединиться. Но ни у них, ни у нас нет средств, дабы обеспечить даже минимальные потребности, без которых человек не может не только сражаться, но и существовать. Именно поэтому нам нужно благословение святой матери церкви. Именно поэтому нам нужны деньги. Именно поэтому мы просим папу, чтобы нам разрешили владеть землею не только на Востоке, но и здесь в Европе. Монахи будут молиться за воинов Христа, а миряне снабдят нас всем необходимым. Ибо защита Гроба Господня наш общий христианский долг.

– Уже сейчас сотни и тысячи паломников устремились в Святую Землю, – вновь вступил в разговор Ролан де Бове. – Со временем поток станет еще больше. Но этих людей нужно принять и разместить. Их нужно защитить от разбойников, отбирающих у них порой последние гроши. Мы не можем лишить и грешных и праведных людей возможности припасть к камням, по которым ступала нога Господа. Это было бы бесчеловечно. Это было бы не по-христиански. Жить по заветам Христа – вот единственное желание нищих рыцарей ордена.

– Я буду молиться за вас, – благословил аббат своих гостей. – И постараюсь помочь, чем смогу.

Приезд в аббатство епископа Жана Орлеанского не только оторвал Бернарда от светлых мыслей, но и отразился на хорошем настроении, в котором он пребывал после недавнего визита рыцарей. Аббат терпеть не мог епископа, погрязшего в роскоши и распутстве, но вынужден был считаться с ним. Жан Орлеанский отвечал Бернарду Клевросскому взаимностью, упрекая его в лицемерии и показном благочестии. Монастырь Сито славился своим строгим уставом и далеко не каждый служитель Господа, мог выдержать бесконечные посты и молитвы, которыми цистерцианцы укрощали плоть и возвышали дух. Жан Орлеанский с изумлением и почти ужасом смотрел на голые каменные стены кельи аббата, на его ложе из голых досок, на грубо сработанный стол, где Бернард писал свои проповеди, расходившиеся по всему христианскому миру. Епископ ничего не имел против бедности и смирения, но полагал, что во всем надо знать меру. А вот Бернарду Клевросскому даже суровая жизнь в аббатстве Клюни показалась чрезмерно роскошной, и он основал свою нищую обитель, ввергая в соблазн неокрепшие души. Впрочем, сегодня Жан Орлеанский прибыл в Сито не для того, чтобы ссориться с настоятелем, наоборот, он всей душой жаждал привлечь его на свою сторону.

– Разве забота о Святой Земле и Гробе Господнем не является одной из главных для святой матери церкви? – удивленно глянул на гостя аббат.

– В этом нет никаких сомнений, – развел руками епископ. – Вопрос только в том, кто понесет свет истинной веры душам, погрязшим в ереси.

– Рыцари ордена Христа произвели на меня очень благоприятное впечатление.

– Это потому что ты очень мало о них знаешь, преподобный Бернард, – усмехнулся Жан Орлеанский. – Я плохо знаком с Гуго де Пейном, зато с Роланом де Бове жизнь столкнула меня еще в достаточно юном возрасте, когда я был простым монахом Сен-Жерменской обители.

Бернард Клевросский чуть заметно поморщился. Он с уважением относился к аббату Сегюру, отдавая должное его уму и знаниям, но полагал, что чрезмерное увлечение настоятеля Сен-Жермена мирскими заботами уводит и его самого, и братию, опекаемую им, от цели, поставленной Господом, – спасение христианских душ. Но в любом случае, Сегюр наголову превосходил своего предшественника аббата Адама, превратившего святую обитель едва ли не в вертеп. Увы, многие свои порочные наклонности епископ Жан приобрел как раз в ту пору, когда находился под опекой преподобного Адама. Для Бернарда не было секретом, что его нынешнего собеседника не только в кругу мирян, но и среди клириков называют женским именем Флора, намекая тем самым на его склонность к греху, осуждаемому самим Создателем. В конце концов, Садом и Гоморра были сожжены именно для того, чтобы поселить страх в душах людей, потакающих противоестественным привычкам. И поселили! Но, к сожалению, не во всех.

– И чем же провинился благородный шевалье перед матерью церковью? – нахмурился Бернард.

– Этот человек убил несколько десятков человек в замке Гранье, – пыхнул гневом епископ, – и среди них двух шевалье, в благородстве которых у меня нет ни малейших сомнений.

– Один? – удивился Бернард.

– Возможно, у него были сообщники, – слегка смутился Жан Орлеанский под строгим взглядом карих глаз.

Епископ от природы имел склонность к полноте, а к сорока годам и вовсе раздобрел до такой степени, что стал похож на женщину не только круглым смазливым лицом, но и фигурой. Худой до прозрачности, почти бестелесный Бернард Клевросский являл собой его полную противоположность, что особенно стало заметно, когда они оба присели к столу.

– Почему король не наказал убийцу?

– Не хватило доказательств, – поспешно отозвался епископ. – Но я совершенно точно знаю, что причиной жестокости и безрассудства Ролана де Бове стала любовь к женщине, вдове благородного Этьена де Гранье, убитого при сомнительных обстоятельствах вблизи аббатства Сен-Жермен. Бесчестный Бове склонил несчастную женщину к блуду, и плодом их грешной связи стала девочка, увезенная отцом невесть куда и, по слухам, проданная в рабство не то мусульманам, не то язычникам.