Но американский писатель со своей раскраской и заранее заготовленными представлениями о национальном поведении и национальном языке настаивает к тому же и на вопросительной форме той же самой проблемы отношения знаков и предметов, чтобы получить в ответе «Германию». Однако в каком-то смысле Германия — не ответ, и читатель так и остается посреди поисков интерпретации, в неприятно непривычном мире, в который и хотел поместить нас Абиш.

Абиш интересен не только тем, что помещает нас в затронутый иронией, непривычный, пугающий мир, но и тем, что он побуждает к поиску интерпретации. «Меня на самом деле не занимает язык», говорится в рассказе «Доступ». «Как писателя меня в основном занимает смысл». Оценить достоверность этого утверждения не так легко; тон Абиша, кажется, часто в насмешках над самим собой выходит за привычные рамки. Но как-то раз в одном из своих эссе Абиш описал себя как «будущего писателя», что не может не подразумевать вполне осознанно предпринимаемых им поисков. Эти поиски и сами не обходятся без иронии, поскольку писатель все время стремится развить некую не способную пока быть удовлетворенной потребность, двигаясь к какому-то ускользающему центру интерпретации, который станет конечным воплощением привычного, вещей в их естественном действии. В «Пересекая великую пустоту» центр будет лежать в конце путешествия, где-то в пустыне. Абиш говорил о «своем осознании ограниченности письма, как и определенной двусмысленности в отношении роли писателя». Мы находимся перед лицом ситуации, которая не поддается объяснению: «И все же мы интерпретируем и объясняем. Все что угодно. Все». Абиш, как сегодня и многие из наших лучших писателей, пишет о мире, в котором смысл сведен к минимуму. Но под плоскостью банальности все еще скрываются возмущающие поверхность темные смыслы, и посему должно продолжаться, оставаясь скептичным в отношении самого себя, тщательное исследование письма. Абиш пишет в социальном и историческом мире, где письмо должно встретить лицом к лицу свою собственную иронию, вот откуда в его произведениях столько силы, вот почему он — один из тех писателей, которые, кажется, добрались до сердцевины вещей и обязательно должны быть прочитаны.

Малькольм Брэдбери

Одна из страниц купленной мною раскраски в деталях показывала новый аэропорт: слева стеклянный восьмиугольник здания терминала, а на заднем плане заходящий на посадку самолет «Люфтганзы». Это немецкая раскраска, и, естественно, все лица в ней обычны для раскрасок, это красивые лица, улыбающиеся и счастливые лица. В них нет ничего характерно немецкого. Ничто, как мне кажется, не становится по сути немецким, не получив своего цвета.

Можно сказать, что раскраска тщательно воспроизводит почти все, что, так сказать, существует в голове ребенка, и ежедневно тысячи детишек усердно закрашивают лицо за лицом, предмет за предметом, все, что заполняет пространство на странице раскраски почти так же, по крайней мере на глаз, как и пространство в реальной жизни.

Когда, не будучи немцем, оказываешься в Германии, перед тобой встает проблема определения уместности и, до некоторой степени, жизненности всего, с чем ты сталкиваешься. Вопрос, который все время себе задаешь: Сколь это по-немецки? И: настоящий ли это цвет Германии?

Глядя в небо, ты почти готов поверить, что это то самое небо, которое немцы с тревогой разглядывали в 1923-м, и в 1933-м, и в 1943-м году, то есть тогда, когда их не отвлекали цвета чего-то еще. Чего-то, возможно, куда более отвлекающего. Теперь небо голубое. По-немецки соответствующее слово — Blau. Но у синего и голубого столько оттенков… у каждого ребенка огромный выбор… Французы говорят blеи, а мы говорим blue.

Купленная мною коробка карандашей тоже изготовлена в Германии. Они похожи на карандаши, изготовляемые в Америке, во Франции и в Японии. Дожидающийся меня в аэропорту человек вполне мог бы сойти за одного из полудюжины счастливых персонажей со второй, третьей или четвертой страницы раскраски. Плащ военного покроя перекинут через руку. Сияют башмаки. Он сразу меня заметил. Тепло приветствовал на запинающемся, но правильном английском. Улыбнулся, протянув руку. Я коснулся гладкой и сухой ладони.

Машину встречавший меня мужчина не ведет. Он сидит рядом со мной и рассказывает о своей недавней поездке в Белград… время от времени прерываясь, чтобы указать мне на ту или иную удаленную деталь пейзажа. Я послушно поворачиваю голову в том направлении, куда он указывает. На нем хорошо скроенный коричневый костюм в мелкую полоску. Костюм степенного делового человека. Шофер носит форму. Темно-зеленую. Как лес. Цвета Черного леса? Небо сплошь затянуто облаками. «Мерседес» темно-коричнев. Это немецкая машина — превосходная, надежная и безопасная. Не то чтобы дорожных происшествий совсем не было. На дороге всякое может случиться. Прокол шины, просчет водителя. Но никто не скрывает этих случайностей от широкой публики, как раз напротив…

Изображены в раскраске и автомагистрали, чуть ли не до последней детали схожие с той, по которой мы едем. Ничто не упущено. Вот она, покрытая асфальтом магистраль, позволяющая автомобилям и грузовикам в мгновение ока преодолевать огромные расстояния. Мы делаем семьдесят миль в час. Вокруг нас в том же направлении, к солнцу, мчатся другие автомашины — «ауди», «БМВ», «фольксвагены» и «мерседесы». Во многих машинах с воскресных пикников возвращаются домой целые семьи… более или менее удовлетворенно розовеют их лица. День клонится к вечеру. Они уже нагулялись. Неспешно выпили свою чашечку кофе. Надышались сельским воздухом. Fabelhaft. Hervorragend. Не жаль потраченного на езду времени. Определенно. Оно окупилось сторицей. Определенно.

К кому бы я ни обратился, каждый подчеркивает, что жить в Брумхольдштейне на редкость удобно. Живешь, можно сказать, в сельской местности со всеми удобствами, доступными только в городах. И всего в двадцати минутах езды на машине начинаются села. Всего через двадцать минут можешь увидеть коров и лошадей, ручьи, фермы, сараи, пастбища и людей иного века. У тех, кто этим занимается, уйдет еще не менее двадцати лет, чтобы застроить эту местность до неузнаваемости…

Немецкие знаки, приметы Германии, на траве, на улицах, на автомагистралях, стоянках призваны предупредить путешественника — точь-в-точь как в раскраске, где те же знаки воспроизведены, чтобы предупредить ребенка о жизни, которая скоро поглотит его. Да, страница за страницей, все то, что ребенок может надеяться когда — либо увидеть. Безмятежные домашние сценки, красочные ландшафты, папа, мама, и, за ручку с ними, гуляет по лесам маленький Руди, садится в самолет «Люфтганзы», посещает зоопарк, катается на лодке по озеру, ах, безмятежность, ах, природа… обедает в ресторане, посещает колбасную фабрику и вступает в новую немецкую армию. Как возбуждает ландшафт, полный причудливых крохотных лавочек, бензоколонок, гостиниц, книжных магазинов и железнодорожных станций. То тут, то там приземистый, плотный мужчина поднимает кружку с пивом. Если верить раскраске, провинцию снова так и распирает активность, собранная в кулак энергия, на каждой странице предоставляющая пространство для цвета, который станет ее движущей силой.