Дрожа от волнения и холода, я притаился, скорчившись на камне под деревом, и из своего укрытия, словно сова из густых ветвей, разглядывал город, над которым нависла смертельная опасность. «Началось! — думал я, не в силах унять дрожь. — Не говорил ли я? Не предсказывал ли? Не предрекал ли этот страшный конец!» И вспомнилось мне вдруг откровение Иоанна. Вот что там сказано: «И увидел зверя, выходящего из моря, и был этот зверь о семи головах, с десятью рогами, а на рогах его десять корон, и названы головы именами погаными». Так оно и есть — вышел из моря огромный кит, по прозванию Большой Мак, и поднялся над городом, ибо кто как не он тот зверь? И где тот, кто сможет сразиться с ним? О, кто имеет уши — да услышит! Кто имеет очи — да увидит! Проглотит он их, проглотит, а они не ведают, не знают, не чувствуют близкого конца.

Только я видел это со своего возвышения. Я провел здесь весь день, наблюдая за Белградом, курившимся дымом, и видел, как грозное, смертоносное облако все ниже опускалось над городом, катастрофически увеличиваясь в размерах, наливаясь и чернея. Только мне удалось вырваться и бежать, только мне удалось спастись, словно Ною во время потопа, словно Лоту из Содома и Гоморры. Ибо только я один с самого начала понимал, что такое этот кит. И пока угасал день, и сгущалась тьма, и облако все плотнее приникало к земле, подминая под себя трубы и крыши домов, я сидел на своем камне и с содроганием повторял: «КОНЕЦ СВЕТА! КОНЕЦ СВЕТА! КОНЕЦ СВЕТА!»

Потом наступило некоторое облегчение. Самое страшное миновало. Как-то само по себе. Ибо все исключительное, необычное быстро входит в привычку, приедается и становится обыденным и будничным.

Толпы любопытных по-прежнему осаждали кита. Организовывались экскурсии с сопроводительными лекциями. Вышел в свет роман о ките; один поэт разъезжал по предприятиям со стихами о море. Наш бухгалтер Станич, к пятнадцатому числу каждого месяца регулярно остававшийся без гроша в кармане, взялся, пользуясь затишьем в делах, подсчитывать выручку от продажи билетов на выставку. Какова она была за первые пятнадцать дней, какую сумму составила общая выручка, если исходить из расчета средней стоимости билета, равной пятнадцати динарам, и ежедневного количества посетителей, равного стольким-то и стольким-то тысячам человек. Если из полученной суммы вычесть расходы по транспортировке кита, типографские расходы, связанные с отпечаткой билетов, расходы на освещение выставки, содержание сторожей, контролеров и прочего, то и тогда чистый доход выражался в нескольких миллионах динаров. Кому принадлежат эти деньги? Рыбакам, отловившим кита, предприятию, организовавшему выставку, городской или государственной казне — вот что волновало Станича с его пустым кошельком. И хотя во всем другом он горой стоял за частную инициативу и против монополии государства, в данном случае усматривал страшную несправедливость в том, чтобы рыбаки захватили себе все эти миллионы. По его мнению, им следовало лишь оплатить время, затраченное на поимку кита, ибо, в конце концов, не их заслуга в том, что кит заплыл в наши государственные воды и завоевал такую популярность у людей.

Цана по-прежнему сохраняла за собой особое положение в канцелярии и не прекращала бурную деятельность, связанную с китом. С Десой я больше не виделся. Но слышал, что она чуть ли не каждый день в обществе какого-то хлыща приезжает в машине на выставку. Моя квартирная хозяйка снова принялась за работу, и в холле на столе, как встарь, появились ножницы, выкройки, обрезки, иголки, а на полу валялись обрывки ниток. Она отвечала на мои приветствия, хотя и не слишком любезно; по-видимому, она все еще не простила мне отказа достать ей билет. Я узнал от студента, что она так и не видела кита, потому что в воскресенье, когда выставку объявили открытой для всех желающих, было такое столпотворение, что наша хозяйка, женщина мелкорослая, поплатившись разорванным пальто, потерянной шляпкой и отдавленными туфлями, сумела углядеть разве что клочок неба над головой и ничего более — ну хоть бы кончик китового хвоста! Она в этом стыдилась признаваться, и студент просил меня не подавать вида, что я знаю об этом. Зато барышня Цица преобразилась. Она старательно прихорашивалась, накручивала волосы на бумажные папильотки и хихикала, встречаясь со мной в коридоре или в холле. Она обрела уверенность женщины, у которой есть друг сердца, — барышня Цица ежедневно наведывалась к киту.

Вот, пожалуй, и все! Теперь, когда кита видели все, когда Белград осмотрел его по нескольку раз, когда люди всласть о нем наговорились, в обществе не считалось уже хорошим тоном щеголять особыми познаниями из области китоведения и тем более похваляться посещением выставки.

Отношение ко мне окружающих не изменилось. Но прежнее ожесточение прошло. И в стремлении сломить мое упорство, и в желании извести, уничтожить. Ко мне притерпелись и видели во мне хронического больного, который сжился со своим недугом, отметившим его некоей печатью исключительности. Словом, меня оставили в покое.

Погода с каждым днем улучшалась. Да и пора — прошла уже половина марта, близился апрель, из-за серых туч выглянуло солнце, улицы очистились от снега. Пальто неожиданной тяжестью надавило на плечи, а кошки вылезли погреться на припеке.

За это время были произведены некоторые реорганизации. Я имею в виду отнюдь не наше учреждение, где реорганизации — явление столь частое, что, идя утром на службу, никогда заранее не знаешь, в какой отдел тебя переведут и чем заставят заниматься, — я имею в виду работу выставки. Правление ее, именуемое отныне Дирекцией, поменяло местами входы с выходами и несколько повысило цены на билеты. Обо всем этом писалось в газетах, помещавших время от времени фотографии с Ташмайдана. На одном из последних снимков фотокорреспондент запечатлел маленькую девочку, совсем еще крошку, с букетиком подснежников и примул. Над фотографией надпись: «Весна на выставке». А несколько дней спустя газеты опубликовали заметку, весьма заинтриговавшую меня. Ей отводилось достаточно скромное место в рубрике «Письма в редакцию». Это означало, что вся полнота ответственности за напечатанный материал возлагается на автора корреспонденции. Заметка гласила:

И подпись. Стеван Смейкал, Сенчанска, 2. А ниже жирным шрифтом был набран ответ редакции: