Чьи-то грубые руки тащат меня назад, лезвие у моего горла холоднее, чем ветер. Джон стоит передо мной, в его остекленевших глазах, непривычных к подобным эмоциям, намек на потрясение.

— Ты убил его! — кричит он, пальцы на рукоятке меча сжимаются и разжимаются не переставая.

— Так кто судья? — кричу я в ответ, и из моего горла рвется наружу смех.

До девяти лет я спал глубоко в мечтах, что закрывают нас от мира. Тернии разбудили меня. Они открыли для меня резкий вкус новых истин. Удерживали, когда мой маленький брат умирал, и бесконечно долго не отпускали из своих объятий, пока люди моего дяди убивали мать. Я проснулся злым на весь мир, готовым вернуть ему больше боли, чем получил.

— Я готов встретиться с Аркой и выслушать ее решение, — сказал я. — Потому что, если ее устами говорит само небо, мне есть, что ему ответить.

Глубоко в гряде облаков рикошетит молния, заставляя грозовые тучи светиться и на одно биение сердца озаряя склоны светом. Молотит дождь, обжигая ледяным холодом, но я горю от воспоминаний о терниях и лихорадке, которую шипы вложили в мою кровь. Ливню не смыть моих грехов, эти пятна уже не отмыть водой. Горечь ран от терний уже не подсластить. Но небесная Арка ждет, и вдруг я сильно захотел, чтобы она молвила обо мне.

Рука на мече Джона конвульсивно разжимается.

— Вперед.

Короткий кивок, брызги, и он уходит дальше. Я иду следом, уже в нетерпении, подъем больше не кажется таким крутым. Только нубанец оглядывается на Эйвери, который все еще лежит в обнимку со склоном, а затем бросает на меня настороженный взгляд, в котором ничего нельзя прочесть. Сияние моей маленькой победы меркнет, и уже не первый раз молчание нубанца, а не его слова, заставляет меня пожелать стать лучше, чем я есть.

Другой Выбранный занимает место замыкающего конвоира. Греб — так они зовут его.

— Смотри под ноги, — говорю я. — Тут становится скользко.

Мы переваливаем через вершину гребня и начинаем спускаться в тень долины, где пронзительные стоны ветра смолкают до жалобного воя. Света не так много, но там, где вниз по склону змеится тропа, я замечаю, что что-то не так.

Я останавливаюсь, и Греб, ткнувшись в меня, разражается бранью.

— Там что-то не так с дождем.

Я всматриваюсь. Кажется, что на широком участке дождь падает слишком медленно, капли зависают над землей и создают серую пелену падающей воды.

— Медленное время, — говорит Джон, не поворачиваясь и не повышая голоса.

Греб пинает меня по икре, и я продолжаю движение. Я слышал о медленном времени. Его клочья разбросаны по Аркадским горам — отголоски тех дней, когда Зодчие разрушили мир. После того как мир разлетается на осколки, всегда обнаруживаешь, что появились новые правила. У них был День Тысячи Солнц. У меня были тернии.

Я следую за нубанцем внутрь участка медленного времени — полосы в два или три ярда шириной. Снаружи кажется, что дождь падает свободно. При входе в это место окружение меняется, словно все нормально только там, где я иду. Впереди и позади дождь долбит землю так, словно каждую каплю выпустили из баллисты и она может пробить отверстие в броне. Мы проходим участок насквозь. Греб все еще с трудом продвигается, по-прежнему позади меня, медленно, как уличный мим, даже еще медленнее, пока не выбирается наружу и не начинает ускоряться. Медленное время прилипает к нему, не желая выпускать пленника. Даже на расстоянии в десять ярдов оно все еще цепляется за его кожу, но наконец он идет с нами в одном темпе.

Мы продвигаемся вперед, и за выступом скалы открывается странное зрелище. Как если бы пузырь из прозрачного стекла, почти невидимого, пересекал склон горы. Дождь стекает с него, увлекаемый со своего обычного пути невидимыми течениями. В центре полусферы, у самой земли, манит обещанием бриллиантов голубой свет. А над ним возвышаются статуи.

— Идиоты. — Джон машет в их сторону рукой, когда мы проходим мимо. — Я могу понять, как в ловушку попался первый, но остальные семеро?

Мы уже достаточно близко, чтобы увидеть, что это не статуи. Восемь путников, тот, что ближе всех к голубому свечению, одет так, словно сошел с какой-нибудь пыльной масляной картины, которые развешивают на стенах в замках. Они как мушки в янтаре, как мотыльки, привлеченные светом огня, в котором мы все сгораем. Какой мир будет ждать их, когда они надумают вернуться?

— И что, во всех ли пузырях времени есть такой удобный предостерегающий огонек в центре? — вслух интересуюсь я, но никто не отвечает.

Я оглядываюсь еще раз, пока они окончательно не скрылись из поля зрения. Все они хранились там, как воспоминания о прошлом, а снаружи пробегают дни и месяцы. У меня в голове есть свои пузыри времени — места, в которые я возвращаюсь вновь и вновь.

Когда я в первый раз убил человека и оставил Зал Исцеления в огне, боль в ранах от яда терний была нестерпимой и меня нашел отец Гомст. Память возвращает меня на крышу башни, свесившись с края которой я разглядываю закручивающиеся языки пламени внизу и огни фонарей охотящейся на меня отцовской охраны. Мы стоим на башне, вдвоем, скованные минутами ожидания, и я часто возвращаюсь к этому моменту, в очередной раз пытаясь понять его, и ничего не получается.

Отец Гомст поднимает обе руки.

— Тебе не нужен нож, Йорг.

— Я думаю, нужен. — Лезвие дрожит в моей руке не от страха, а от той лихорадки и эмоций, которые она во мне вызывает. Словно что-то несется на меня, что-то захватывающее, ужасное, внезапное… мое тело дрожит в нетерпении. — Чем еще я буду резать?

— Отдай его мне.

Он не тянется к ножу. На шее у него золотой крест и талисман Зодчих — древний, расколотый, частично оплавленный кусок пластмассы, посеребренный, как церковная икона. Он говорит, что Бог слышит его через него, но я не чувствую никакой связи.