— Жа-а-ль, ушёл.

— Ниче, Сорвиголов, вдругорядь не сорвётся! — весело успокоил товарища второй ватажник...

К обеду владимирский боярин Ерёма подъехал к усадьбе московского боярина Селюты, что в Зарядье, и, выйдя из саней в распахнутые ворота, направился в хоромы.

Шёл, ног не чуя, словно они рыхлые, то ли от сидения долгого, то ли испуг ещё в теле держался. А навстречу ему колобком катится боярин Селюта. Разбросав руки крыльями, приговаривал:

— Не ожидал, не ожидал боярина Ерёму!

— Поди, и не дождался б, коли б в лапы ватажников угодил. Под самой Москвой насели. Бог отвёл, а кони унесли.

— В лесах зимой ватаги редкие. Они по теплу плодятся. Ну, проходи в хоромы, боярыня моя, по всему, о те уже прослышала, ждёт. Как великий князь?

Пока в сени вступили, боярин Ерёма на вопрос Селюты ответил:

— Андрей Александрович тя, боярин Селюта, и службу твою помнит. Сказывал, передай Селюте, чтоб, как и в прежние лета, верным мне был, хоть и в Москве живёт, у князя Даниила. Его очами и ушами был бы.

— Я ль не стараюсь.

— Потому и послал меня к те великий князь. Мнится ему — не с добром к нему князь Даниил.

Не успел Селюта рта открыть, как на Ерёму боярыня с охами и ахами насела. Селюта, улучив момент, хитровато подмигнул:

— Я, боярин, о всём поведаю, дай срок, вот от боярыни отобьёмся.

Этой зимой Олекса и Ермолай похоронили старого гусляра. Лёг с вечера, а утром кинулся Ермолай, а старик уже мёртв. Лик у покойного умиротворённый, благостный. Видать, смерть пришла к нему по-доброму, не терзала и не брала его в муках.

Отходил старый гусляр мир, отмерил землю, и всюду слушали его игру и пение с радостью. Был Фома-гусляр желанным и в княжьих, и в боярских хоромах, и в домах и избах смердов и ремесленного люда.

Хоронили старого гусляра всей Москвой, пришёл люд из Ремесленного посада и княжьи гридни, помянули Фому добрым словом. А на второй день явились в кабак к Ермолаю Сорвиголов с товарищами. Сказал атаман ватажников:

— Прослышали, что не стало Фомы, помянем его.

Выставил кабатчик на стол мёд хмельной, миску глиняную капусты квашеной, приправленной кольцами лука репчатого, мясо отварное дикого вепря.

— Пусть Господь не оставит своей милостью нашего Фому, — промолвил Сорвиголов и разлил медовуху по чашам.

Заглянул в кабак Олекса. Увидел Сорвиголова, присел на лавку, к краю стола.

— А, гридин, — раздвинулись ватажники, — деда твоего поминаем.

Олекса вздохнул:

— Он мне жизнь показал, уму-разуму наставил.

— Это ты верно заметил, — согласились с гриднем ватажники, — Фома многое знал, верный человек был.

Олекса придвинулся к Сорвиголову:

— Скажи, Сорвиголов, не твои ли товарищи на владимирского боярина на прошлой неделе насели? Тот боярину Селюте жаловался, а Селюта князю Даниилу созывал, и князь велел изловить ватажников.

Сорвиголов презрительно скривил губы:

— Владимирского боярина упустили, слишком чижолый дух из него исходил, и след жёлтый до самой Москвы тянулся.

Ватажники весело рассмеялись, а Сорвиголов продолжил:

— Однако спасибо те, Олекса, упредил, бережёного и Бог бережёт.

Из кабака Ермолая Олекса выбрался, когда солнце подкатилось к полудню. Его по-зимнему яркие блики осветили кремлёвские стрельницы, искрились на снежных сугробах. Но Олекса не замечал этого. Он корил себя, что последнее время редко навещал деда и даже вспоминал о нём от случая к случаю. А ведь старику гусляру обязан был Олекса своим спасением. В годину разорения Переяславля, что под Киевом, увёл Олексу гусляр, со стариком он чувствовал себя спокойно; они кормились, побираясь от деревни к деревне, платили люду игрой на гуслях и пением. Старик знал много сказаний и былин, и Олекса у него всему учился. Так почему же он забыл своего спасителя и учителя? Но забыл ли?

Нет, Олекса не мог запамятовать старого гусляра, просто, оказавшись в княжьей дружине, он с головой окунулся в иные заботы, а теперь вот Дарья.

Олекса вдруг замечает, что ноги несут его не в Кремль, а на Лубянку, к домику Дарьи. На сердце стало тепло — счастье какое досталось ему повстречаться с Дарьей!

Он ждал, когда назовёт её своей женой, поселится в её домике. По утрам будет пробуждаться от её напевного голоса и видеть её проворные руки и добрую улыбку. Но такое время наступит, когда сама Дарья этого пожелает.

Протоптанная в снегу тропинка тянулась вверх на горку, мимо огороженных домиков с глухими воротами, калитками. За высокой бревенчатой оградой просторные, на подклети хоромы боярина Стодола, старого княжеского дружинника. Стодола не только гридни молодшей дружины побаивались, сам князь Даниил к нему с почётом обращался, потому как Стодол у самого Александра Невского служил. А когда сына своего младшего на Москву посадил, велел Стодолу быть для Даниила дядькой верным. Сына напутствуя, говорил: