— Сколь раз говаривал я: жизненная дорога человека ухабиста, но она имеет конец. Подходит к концу и моя, а чтоб не оборвалась она для вас неожиданно, хочу наказ оставить.

В гридницу неожиданно вступили посадник переяславский Игнат с боярином Силой, усталые, запылённые. Отвесили князю низкий поклон. Даниил лицом посветлел:

— Спасибо, переяславцы, что откликнулись на мой зов.

— Прости, княже, задержались в дороге.

— Не с подворья же московского. Хотел, чтоб вы, переяславцы, меня тоже выслушали и всем боярам слова мои передали. Садитесь, товарищи мои, бояре переяславские.

Тихо в гриднице, разве что скрипнет под чьим-нибудь грузным телом лавка да с княжьего двора донесутся шумы. Скорбны боярские лики, не ожидали они такого разговора, а князь продолжал:

— Какие слова я сказывал, не впервой от меня выслушивать, и вам, сыновья, говаривал не единожды. Песок часов моих пересыпался, настала пора сказать, чтобы все знали, чего жду я от сыновей своих. Воля моя, как им княжить.

Прикрыл глаза медленно, долго молчал. Но вот оторвался от раздумий, снова заговорил:

— Московскому и Переяславскому княжеству единым быть, не дробить. Юрию княжить, Ивану удела себе не требовать. Порвёте княжество, то к добру не приведёт. Решайте, сыновья мои, все сообща, без обид, я о Москве мыслю. Чать, вы, бояре, уразумели, о чём реку?

— Слышим, княже, как не слышать.

— Слова твои, Даниил Александрович, от разума, нам ли в них сомневаться?

— Чать, не забыли вы, други мои, каким княжество Московское было, когда меня отец на него посадил? Корзном накрыть — и весь сказ. А у дружинников мечи ржавые, копья тупые, колчаны пустые и вместо брони тюгелеи. Да и какая дружина, едва ли полсотни гридней. Ныне молодцы на подбор, что в Москве, что в Переяславле. Оружие — сабли лёгкие, копья острые, у лучников стрел вдосталь, воины в броне. Поди, помните, как недругов на Оке били, за Коломну сражались. И татаре не спасли князя Рязанского. А отчего? От единства нашего! В кулак собрались.

— Ужли, отец, мы по-иному мыслим? — поднял брови Юрий.

— Верю, сын, однако конь о четырёх ногах, да и то засекается.

Тут княжич Иван голос подал, и была в нём печаль:

— Скорбно нам слышать тебя, отец, когда разговор ты повёл о конце жизни. Живи долго. А наказ твой мы не порушим, бремя власти на двоих делить станем. Верно, Юрий?

Юрий кивнул согласно.

Князь Даниил ласково посмотрел на меньшего:

— Мудрость в словах твоих, Иван. Коли так, быть ладу меле вами, братьями. Когда же случится размолвка, не решайте спор сгоряча, дайте остыть страсти. Злоба не к добру... О чём ещё мои слова? Уделу Московскому расти, шириться. Я то предвижу. Отчего, спросите? Нынче ответить не смогу, но чую, истину глаголю.

Опустились сыновья на колени, Даниил положил ладони им на головы:

— Когда смерть примет меня, унынию не предавайтесь, живой о живом думает. Помните, ничего не делает человека бессмертным. Княжить по разуму старайтесь, чего не всем и не всегда доводилось. Я ведь знаю грехи свои и буду просить у Всевышнего прощения...

Расходились бояре, покидали гридницу потупясь, каждый из них не один десяток лет служил князю Даниилу, ныне настала пора прощаться...

Последними вышли сыновья. Глядя им вслед, Даниил подумал: «Только бы не растрясли, чего нажито, удержали и приумножили...»

С рождения человек обречён на страдания. И какой бы ни была безоблачной жизнь, страданий больших ли, малых ему не миновать.

В своей не такой уж долгой жизни Олекса вдосталь нагляделся на людское горе. В детстве, когда ходили со старцем Фомой по Руси, говорил ему гусляр:

— Великие испытания посланы Господом на нашу землю.

Олекса спрашивал, отчего Бог гневен на Русь, эвон как народ страдает?

Мудро отвечал старый Фома на совсем не детский вопрос:

— Терпением испытывается люд. Господь за нас страдал.

А Олекса снова донимал:

— Ужли не будет конца терпению?

— Как у кого, иному хватает до последнего дыхания. Эвон люд наш, русичи, сколь терпелив...

Так говорил старый гусляр Фома, не ведая, что минут века, а терпение у русичей сохранится, всё снесут — ложь и обиды. Отчего так? Уж не от тех ли давних времён запас подчас рабского терпения, когда терзали Русь ордынцы, а князья русские исполняли повеления баскаков и целовали ханскую туфлю?

Однако настанет конец терпению и очнётся народ, прозреет. Так было, когда в справедливом гневе поднялся он и вышел на Куликово поле...

Посольство князя Даниила возвращалось из Киева с успехом, в закрытом возке ехал в Москву знатный лекарь, крещёный иудей Авраам. Иногда он высовывал из оконца лысую голову, прикрытую чёрной шапочкой, посматривал по сторонам, удивляясь, куда занесла его судьба из горячей Палестины...

Заканчивалось лето, и после Спаса по деревням отмечали спожинки — конец жнивья. Останавливающееся на ночлег посольство угощали молодым пивом, горячим хлебом и пирогами.