Шрифт:
— Пять Сотен Ярдов! — крикнул он. — Ты должна вернуться с утилем. Должна! И как можно скорее. Тогда тебе не придется идти снова. Вернись с пустыми руками — и тебе придется идти снова. Поняла?
Я кивнула.
Все остальные свалочные Айрмонгеры выстроились в линию. Меня поставили среди них. За мной был мой якорь, державший в руках длинную веревку. Он был разительно меньше остальных. За ним стоял лейтенант с гирей в руках.
— Все готовы? — спросил капитан.
— Свалка! Свалка! — отозвались Айрмонгеры.
— Держитесь, парни. Не отходить от стены!
Он вытащил длинный металлический свисток, надпись на котором гласила: «ГОРОДСКОЙ ПАТЕНТ. ГОРОДСКАЯ ПОЛИЦИЯ. Дж. Хадсон и К°, Барр-стрит, Бирмингем, 244». Далековато отсюда. Свисток явно был найден на Свалке.
— Внимание! Внимание! — прокричал он.
Все подняли прутья и ведра. Все были готовы.
— Внимание!
В Доме пробило полдень.
Капитан дунул в свисток.
— Ату! — крикнул он. — Открыть ворота!
Ворота распахнулись. Свалочные Айрмонгеры рванулись вперед. Я, спотыкаясь, двинулась за ними так быстро, как только могла. Где-то позади был мой якорь.
Я вышла на Свалку.
16 Серебряная плевательница
Повествование Клода Айрмонгера продолжается
Визитер в углу
Когда я очнулся, моя затычка покоилась у меня на груди. От нее слышался слабый и словно испуганный шепот. Я открыл глаза и увидел, что лежу на кровати. Это был лазарет. Первая моя мысль была о Люси Пеннант. Затем я вспомнил Роберта Баррингтона посреди дымоходов, крики чайного ситечка по имени Перси Детмолд, а затем, и это было хуже всего, ведерко на кровати.
— Здесь нет никого с таким именем.
В углу темной комнаты кто-то сидел. Это был крупный мужчина в черном костюме. На голове у него был цилиндр, напоминавший дымовую трубу Роберта Баррингтона. Но это был явно кто-то другой — не такой худой и не такой высокий.
— Кто здесь? — спросил я.
И услышал голос Предмета:
— Джек Пайк.
Джеком Пайком величали серебряную плевательницу. Амбитт. Мой дед.
Человек, чье слово в этом доме было законом. Человек, которого боялись все. Для нас, Айрмонгеров, дедушка был подобен планетам и их движению. Без него не могло взойти солнце и наступить утро. Без его согласия не могло быть ни цветов, ни движения, ни дыхания. Он был вершителем судеб, а его темной мантией был всегдашний угольно-черный костюм.
— Это… — прошептал я слабым голосом, — это Он?
— Разве ты не знаком со своим дедушкой? — послышался грудной голос.
— Дедушка! О, мой дедушка!
— Это так странно, — сказал он все тем же грудным голосом и все так же сидя в углу, — когда дед приходит навестить своего внука, попавшего в беду.
— Да, сэр. То есть, я хотел сказать, нет, сэр. То есть, я хотел сказать, как ваши дела, сэр?
— Клод, не веди себя как чужой.
— Это очень любезно с твоей стороны — прийти ко мне, дедушка.
— Да.
— Я был болен? Я долго болел?
— По меркам истории мира — нет. По меркам истории Клода Айрмонгера — несколько часов.
— Уже темно? Сейчас опять ночь?
— Темно в комнате. Здесь ночь. Шторы и ставни способны изменять время.
— Значит — день? Сколько времени?
— Время поговорить, Клод. Это наиболее точная единица измерения.
— Я видел девочку, голодную девочку и ведерко для льда.
— Клод Айрмонгер, сконцентрируйся! Ты можешь увидеть, что находится на столе рядом с тобой?
Я нащупал коричневый бумажный сверток.
— Пожалуйста, открой его, — сказал дедушка.
Я взял сверток и развязал его, чтобы посмотреть, что там внутри. Это было что-то новое, чистое и темное. Я начал разворачивать эту вещь и тут же понял, что это.
— Брюки! — воскликнул я.
— Твои брюки, — сказал дедушка.
— Так скоро?
— Похоже, ты разочарован.
— Нет, сэр, — сказал я. — Я думал, что не получу брюки еще шесть месяцев.
— Время не стоит на месте, — сказал он.
— И я женюсь на Пайналиппи?
— Скоро, довольно скоро, — сказал он. — А сейчас тебя вызывают. Ты должен быть готов. Ты нужен в городе.
— В городе! Но мне говорили, что я останусь здесь, что я никогда не покину Дом-на-Свалке. Что моя болезнь…
— Тебе много чего говорили, — сказал он. — Для твоей же безопасности и для безопасности других.
— Дедушка, могу я спросить тебя кое о чем? — сказал я. Моя голова кружилась и болела, в ней роились тысячи мыслей.
— Спрашивай.