Но это в будущем, а пока хочется взять тебя за руку, привести к себе домой и сказать:

– Вот, сынок, это твой дом.

Может быть, ты насупишься в ответ, а может, и улыбнешься – это тебе решать, но в этом доме никто и никогда тебя не обидит. Со временем ты это почувствуешь, это нельзя не почувствовать, ты оттаешь и расслабишься. И тогда можно будет взять тебя в охапку, уткнуться в тебя носом и окунуться в твой запах – такой родной, домашний и уютный, почувствовать твое тепло, уловить твое умиротворение, и пусть оно не пахнет и не греет, но ведь оно чувствуется. Умиротворение приходит на смену напряжению, тоске и печали, грусти и безысходности. И это будет наша с Машей заслуга – мы превратили маленький комок оголенных нервов в пока еще маленького, но полноценного человечка. И это здорово, это высшее признание нашей заслуги. Заслуги перед тобой. Спасибо тебе, сын, и до встречи! Скоро-скоро! Олег».

Голос его окончательно разбился о последнее слово и умолк.

В душной аудитории долго стояла невыносимая тишина. Безмолвные слезы скатывались из Машиных глаз и терялись в прижатых к лицу ладонях. Молчанова не видела лица мужа, не слышала ни звука, но чувствовала: Олег плачет.

Она назвала ее Верой. Как еще окрестить ребеночка, о котором неизвестно почти ничего? Остается только верить в будущее да в Бога. Уж ему-то, свыше, было известно, отчего и зачем судьбе понадобилось выкидывать такой фортель на склоне ее лет.

До трех месяцев бедная Аннушка понятия не имела о существовании в своем чреве ребенка – думала, время пришло, закончилось бабье лето. А она мимо жизнь пропустила, ничего не успела – ни мужчину встретить, ни замуж выйти, ни даже – стыдно сказать – любовь познать. Ту самую, физическую, о которой так много думают и говорят. И не то чтобы внешность мешала. Анна была женщиной привлекательной: аккуратненькая, невысокая, с большой грудью. Которую стыдливо прикрывала под шейным платочком. Лицо светилось скромностью, но в нужные моменты была в нем и большая решительность. Могла дать отпор.

Казалось, парней это еще больше разогревало – поклонников по молодости хватало. Но просто так, из вежливости или интереса, допустить к себе чужого человека она не могла. А серьезного в душе не выросло ничего. И, наверное, не только у нее самой. Ребята относились к ней с опаской, приходили с подарками под покровом ночи, а при свете дня сторонились. Причины, конечно, были. Анна в ярости скрежетала зубами от одной мысли о них: поломали ее судьбу. Так и не нашелся смелый парень, который сказал бы: «Выходи, Анюта, за меня замуж, никого не боюсь». Она бы не раздумывая пошла, хотя бы из благодарности. Вот только предложения поступали другого толка – всякий надеялся попользоваться тем, что жила она с юных лет одна, без матери, без отца. И заступиться за нее было некому. Считалось, грех упускать такой шанс.

На счастье Аннушки, бандитами и насильниками ее поклонники не были, а стремились добиться счастья мирным путем. Тем удивительнее оказалась ирония судьбы.

Анна жила и работала честно. Всеми силами старалась заслужить доверие государства, которое из-за родителей однажды потеряла навсегда. Библиотеку отцовскую сожгла дотла и пепел развеяла по ветру, чтобы даже намека не было. Не только рукописи и растрепанные папки, над которыми он просиживал с друзьями все вечера, но и увесистые тома, даже те, старинные в добротных кожаных переплетах XIX века – от деда еще остались. Мало ли что там внутри?! Не могла она ждать, когда еще раз с обыском придут. Если не сразу нашли все, что искали – мать надежно упрятала под фундаментом, – это не значит, что ошибутся и во второй раз.

Печь в доме горячо полыхала всю ночь, жарко стало как в бане. Но две дорожки на щеках все не высыхали, слезы текли и текли, капали с подбородка.

Жаль было мать с отцом, до истерики, до ненависти, но и жить ведь хотелось. Анна во всем винила проклятые книги. Если бы не они, родителей не выгнали бы с работы, не вынудили переехать из города в глухую деревню и не увели бы, как преступников, неизвестно куда. Здоровье у мамы было слабое, в войну тяжело пришлось. У отца с детства туберкулез. Не зря несчастная дочь оплакивала их, навеки прощалась. Не выдержали…

С тех пор Анна никогда в жизни не хотела знать текстов и слов. Вставала в четыре утра, кормила кур, ехала в город на завод. С семи до четырех – смена. Потом домой. Летом, пока светло, нужно успеть в огороде порядок навести, птичник прибрать. Зимой хотелось скорее в тепло и чтобы через лес не идти в темноте. В выходные – хозяйство. Из редких развлечений – чай с соседкой.

С Маней они подружились еще в детстве. Та, единственная, не делала вид, что знать не знает Анюту. Звала поиграть, ждала после школы, чтобы вместе идти домой. Может, ей льстило, что подружка на два года старше. Так это приятельство между ними и перешло во взрослую жизнь. Дружбой назвать нельзя, слишком много родительских грехов приходилось Анне от всех скрывать. Но шли рука об руку не один десяток лет, помогали друг другу. И удовольствие было: одна придет, на сына-лоботряса пожалуется, мол, в школе одни тройки, Аннушка в ответ на заводское начальство поплачется – если она не семейная, так ей отпуск летом никогда не дают. И обе довольны.

Так, в хлопотах и в заботах, Анна не заметила, как разменяла пятый десяток. Времена стали другими, люди вокруг изменились, а в ее жизни все текло, как и прежде. Завод-огород, работа-дом. Разве что о пенсии стала мечтать – устала каждый день в город ездить, нет сил. И тут на тебе, увязла в новой беде по самые уши.

Она не влюбилась. И замуж не вышла. Все случилось словно в ночном кошмаре. Припозднилась после работы, шла через лес. Услышала за спиной шаги. Они настойчиво приближались, но стоило обернуться – нет никого. Если бы кто-то знакомый шел, давно бы окликнул, а тут тишина: ни звука, ни словечка. Только ветки под тяжелыми ботинками трещали. Аннушка прибавила шаг, побежала. Туфли новые мешали, не разносились еще. Скинуть бы, да босиком, но жалко хорошую вещь посреди леса бросать. Так и не успела выбраться на опушку. Набросили ей веревку на шею, сдавили горло и уронили лицом вниз.