Мы с Василием Николаевичем помогли Пашке распрячь лошадь, развести костёр. Я поднялся на левую седловину и осмотрелся. За ней лежал старый лиственничный лес, и дальше – серебристая степь, прочерченная тёмными полосками ельников.

У толстого пня я утоптал снег и замер в ожидании. Василий Николаевич затаился справа, на соседней седловине.

Тихо догорал холодный февральский день. Солнце, вырвавшись из-под нависших туч, на какое-то мгновение осветило лежащую позади широкую равнину и потухло, разлив по небу багряный свет.

Всё тише становилось в лесу. Вдруг далеко-далеко, где-то в глубине лога, точно вскрикнул кто-то. «Кажется, гонит», — мелькнуло в голове. Я смотрю вниз, прислушиваюсь. Слабой волной дохнул ветерок, освежая лицо. Сердце стучит напряжённо, но тишина по-прежнему нерушима. Ничего не видно.

Меркнет у горизонта заря. Темнеет лог, и где-то на холме стукнул последний раз дятел. Вдруг словно в пустую бочку кто-то ухнул — заревел козёл. Далеко внизу мелькнул табун коз и остановился, как бы выбирая направление. Гляжу, идут на меня. С какой лёгкостью они несутся по лесу, перепрыгивая через кусты, валежник! Но на бегу козы забирают левее и проходят мимо, к соседней седловине.

Ещё не смолк шелест пробежавшего по снегу табуна, вижу, оттуда же, из глубины лога, невероятно большими прыжками несётся одинокий козёл. Быстро мелькает он по лесу, приближаясь ко мне. Мои руки сжимают ружьё. Трудно, почти невозможно убить козла на таком бешеном скаку. Вот он уже рядом. Три прыжка — и мы столкнёмся. Палец касается спуска, ещё одно мгновенье… Но козёл неожиданно замер возле меня.

Выстрел задержался. Козёл стоял боком, смело повернув ко мне голову, показывая всего себя: дескать, посмотри, каков вблизи! Я не мог оторвать глаз. Какая точность линий, какие изящные ножки, мордочка, какая стройная фигура! Кажется, ни одной шерстинки на нём нет лишней, и ничего нельзя добавить, чтобы не испортить красоты. Большие чёрные глаза светились детской доверчивостью.

Он осматривал меня спокойно, как знакомца. Потом поднял голову и, не трогаясь с места, уставился в глубину лога, медленно шевеля настороженными ушами. Тревога оказалась напрасной. Козёл, не обращая на меня внимания, принялся срывать листья сухой травы… Что это?! Тут только я заметил на его вытянутой шее голубую ленту. Да, настоящую голубую ленту!

— У-ю-ю-ю... — с края лога донёсся голос Гурьяныча,

Козёл сделал прыжок, второй, мелькнул белым фартучком и исчез, как видение. А я всё ещё был под впечатлением этой необычной встречи. Кто привязал козлу голубую ленту? Чья рука касалась его пышного наряда?

Вдруг справа и ниже седловины щёлкнуло два выстрела. Неужели убит? Может быть, он только ранен и его удастся спасти… Я, не задерживаясь, зашагал по следу.

Тучи, проводив солнце, сгустились, нахмурились. Всё темнее становилось в тайге. Шёл я медленно, с трудом различая след, который привёл меня не на седловину, к Василию Николаевичу, а к глубокому ключу. Стало совсем темно. На небе ни единой звёздочки. И холмы на горизонте точно исчезли. Вскоре я потерял след. Куда же теперь идти? Пожалуй, лучше ключом, по нему скорее выйду на седловину.

Скоро ключ раздвоился, затем ещё и ещё, а седловины всё не было. Стало ясно, что я заблудился. Далеко-далеко послышался выстрел — это наши подавали сигналы. Я иду на звук, иду страшно долго. Знаю, что меня ищут, мне кричат, но я брожу где-то по кочковатой равнине, по-прежнему тороплюсь и в этой спешке больше запутываюсь. Ко всему прибавилась ещё и усталость.

Когда перевалило за полночь, пошёл снег. Я уже решил было развести костёр и бросить бесполезные мытарства в темноте, но неожиданно набрёл на дорогу. Куда же идти: вправо или влево? Любое направление должно привести к жилью, с той только разницей, что с одной стороны должна быть колхозная заимка, как мне казалось, километрах в шести, а с другой — прииск, до которого и сотню километров насчитаешь. Сам не знаю, почему я пошёл вправо. Иду долго, всё увалами да кочковатым болотом. Наконец во тьме блеснул долгожданный огонёк. Как я ему обрадовался!

Огонёк светил в лесу. Там стояло старенькое зимовье, маленькое, низкое, вросшее в землю и сильно наклонившееся к косогору. Я с трудом разыскал дверь и постучал.

— Заходи, чего стучишь, — ответил женский голос. — Нездешний, что ли?

— Угадали, — сказал я, с трудом пролезая в узкую дверь. Свет керосиновой лампы освещал внутренность избушки. Слева стоял стол, Заваленный посудой, возле него две сосновые чурки вместо табуреток. У порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки, и несколько беличьих свежих тушек. На бревенчатой стене висели капканы, ремни, ружья, веники и связки пушнины. В углу на оленьих шкурах лежала женщина с ребёнком.

— Однако, замёрз? Клади в печку дров, грейся! — сказала она спокойно, будто моё появление не вызвало в ней любопытства.

Это была эвенка лет тридцати пяти с плоским скуластым и дочерна смуглым лицом.

— Вы одна не боитесь в тайге? — спросил я её, немного отогревшись.

— Привычные! Постоянно охотой живём… Какое у тебя дело, что ты ночью ходишь? — вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.

— Я заблудился, увидел огонёк, вот и пришёл.

— А-а, это хорошо, мог бы замёрзнуть. В кастрюле бери чай… Сахар и чашка на столе, — сказала она, отвернувшись к ребёнку, но вдруг приподнялась: — Ещё кто-то идёт!