Оттомания была окраиной мира, а Месопотамия была окраиной окраины, не интересной никому, кроме археологов, этнологов, лингвистов и то ли собирателей, то ли сочинителей народных сказок. Ну, а потом большой мир начал большую войну по причинам, обитателям окраины абсолютно недоступным, примерно так, как пушке недоступна Луна, а Луне недоступна пушка, но зато оказалось, что от доступности нефти зависит сама возможность воевать и Европа обратила в сторону Месопотамии свой лик и глянула на неё немигающим зраком.

И остановившееся в Междуречье время двинулось опять и сонный мир обитателей Месопотамии ожил, зашевелился забегавшими фигурками людей, коней и верблюдов, а как же! Восток, кальян, базар, караван-сарай и прочие тонкости.

"С кем мы, за кого мы и против кого мы?"

"Кто с нами, кто за нас и кто против?"

В Месопотамии жили арабы, а имперообразующим народом Оттоманской Империи были турки, что арабам не нравилось. Религия в Империи была одна, что означало и единство идеологии, но вот кровь была разной, а это означало, что хоть Аллах един, милостив, милосерден и Мухаммед пророк его, но эти несомненно важные обстоятельства никак не могли изменить той данности, что турки рождались турками, а арабы рождались арабами, и длилось это веками и привело к тому, что Блистательная Порта оказалась в Стамбуле, а тот же Багдад мог похвастаться разве что Антуаном Галланом, "собравшим, обработавшим и издавшим в Париже "Сказки тысячи и одной ночи" на французском, что понятно, языке. Не на арабском же ему было их издавать, а парижанам читать. А если учесть, что Галлан был секретарём посла Франции в Оттоманской Империи и в Багдаде он бывал, наезжая туда из непременного Стамбула, а потом туда же в гостеприимные серали возвращался, то багдадцам и вовсе обидно становилось. По всему выходило, что турки пануют, а арабы лаптем щи хлебают.

Ну, а если в каком народе заводится нехорошее чувство, то непременно находится другой народ, который это чувство использует к вящей выгоде. Своей, понятное дело. За чужую выгоду никто не старается, разве что Бог, но данная нам в ощущениях реальность исторически очень доказательна в том смысле, что люди склонны полагать, что Аллах старается для одних правоверных больше, чем для других правоверных и что эту несправедливость нужно тем или иным способом исправить. Помочь, так сказать, Богу. Пособить в меру скромных своих сил.

И вот в 1915 году в мягком (очень мягком) подбрюшье Оттоманской Империи "создалась ситуация", в которой всё сошлось. И мировая война, и сторонняя заинтересованность в регионе, и историческое недовольство, и этническая зависть, и ещё много-много другого, но всё это было не фатально, так как арабы счастливым образом догадались, что положение можно исправить при помощи чудодейственного лекарства под названием "национальное государство".

"Аллах вместе, а табачок врозь."

Если вы чего-то очень захотите, то вы чаемое и получите, нужно лишь очень захотеть. Арабы очень захотели и Бог им помог. Бог послал арабам англичан.

Правда, чтобы до подарка добраться, арабам пришлось немного потрудиться, так как Британия правила миром, а обиталищем арабов были пустыни, откуда Англия казалась недвижной горой и реальность подтвердила справедливость поговорки насчёт Магомета и горы. В жизни поговорочного Магомета звали Хусейн бин Али и был он шарифом Мекки. Шариф, которого в русскоязычной историографии часто называют "шерифом", не иначе оттого, что жанр вестерна исконно один из любимейших жанров русских историков, это почётный арабский титул градоправителя или вождя племени. В рассматриваемый нами временной промежуток эту должность волею Аллаха великого, милосердного и занимал Хусейн. А его сын Абдулла счастливо и с соблюдением всех демократических процедур был избран и делегирован в состав парламента, создание которого было признано неизбежной жертвой веяниям времени. (Если это кому-то интересно, то в этническом смысле состав Парламента Оттоманской Империи первого созыва от 1908 года выглядел так: турков - 142 депутата, арабов - 60, албанцев - 25, греков - 23, армян - 12, евреев - 5, болгар - 4, серба - 3 и кроме этого в Парламенте присутствовал ещё валах в количестве одного экземпляра.) Ну и вот, так получилось, что Хуссейн бин Али своим положением шарифа был вполне доволен, однако его сыну-депутату, попавшему в столицы, там понравилось не очень. Ещё бы! В Мекке он был Сын Шарифа, а в Стамбуле он был одним из двухсот семидесяти пяти депутатов, где одних только арабов было ещё целых пятьдесят девять штук и их отцами были отнюдь не шарифы. Демократия же! Кому такое понравится, сами посудите.

А между тем началась война, та самая, которая требует духоподъёмности, "пусть я-арость бла-го-род-на-я" и всё такое, младотурки вскипели волной, однако начавшаяся народная война вызвала у сына шарифа Абдуллы немножко другие чувства и мысли. Если национализм позволен и позволителен туркам, то почему бы не национализироваться арабам? Мысль не очень свежая, но для Ближнего Востока даже и вторая свежесть выглядела откровением. И умный Абдулла принялся из Стамбула подбивать папу отложиться от Империи. "Тварь ли ты дрожащая или Шариф?!"

Шариф перед искушением не устоял и отправился к горе, войдя в контакт с главою британской администрации в Каире сэром Генри Макмэхоном, которого в русских источниках наградили невозможным именем МакМагон. Русские вообще англичан не очень, а тут русской широте наверняка ещё и шотландская скупость поперёк горла пришлась. Верховный комиссар (наименование должности призвано было польстить древним египтянам, так как согласно табели о рангах Британской Империи High Commissioner был назначенцем Лондона, управлявшим протекторатом, а не колонией, куда метрополия отправляла губернатора) сэр Генри, предварительно снесясь с Форин Оффисом, вступил с чадопослушным шарифом в переписку.

Хуссейн с Абдуллой известили высокую британскую сторону о своём желании покончить с оттоманским угнетением свободолюбивых арабов. С того места, где находился туманный Альбион, желание пустынных автохтонов выглядело многообещающе, но непонятно было от чьего имени выступают отец и сын, от чьего "лица".

– От лица всех арабов, - был ответ.

В Лондоне этому не поверили, но, тем не менее, в свою очередь удостоили ответом.

– Молодцы, - сказали англичане, - мы дадим вам парабеллум.