Шрифт:
…О Свине и его панк-группе «Автоматические удовлетворители», или просто «АУ», я услышал много позже, году в 1983–84-м, когда стал посещать рок-клуб и читать журнал «Рокси». И представлялся мне этот Свин этаким чудовищем, гопником и пьяницей, оболтусом и наркоманом.
Страшная, зловещая фигура.
На сцене он стоял, пошатываясь, банка пива в руке, мат-перемат в микрофон. Впрочем, мат-перемат можно было кричать в микрофон лишь к концу перестройки, году в 1988–89-м.
Но все равно, страшно.
На деле же Свин, когда мы с ним познакомились лично, оказался просто зайчик. Очень доброжелательный, очень вежливый и, не побоюсь этого слова, интеллигентный по-своему. Все же вырос в интеллигентной петербургской семье, какие-то навыки остались. Он был добр и имел чувство юмора, немного странное. Короче, это был рыжий клоун с любовью к экстравагантным шуткам и фокусам.
Помню его на фестивале журнала «Аврора» в сентябре 1989 года на открытой площадке Елагина острова. Он там тусовался каждый день, хотя выступать ему было не скоро — фестиваль продолжался девять дней. И как-то сам собою стал волонтером в оргкомитете — куда-то сбегать, что-то купить — все это он исполнял радостно и в охотку.
А когда нужно было перевезти и установить на сцене рояль (кажется, для группы «Маркшейдер Кунст»), то Свин тут же организовал грузчиков, рояль взгромоздили в закрытый фургон и повезли к сцене в полной темноте, лишь раздавался внутри голос Свина, рассказывающего анекдоты.
Светлая ему память. Он умер в больнице от перитонита, довольно нелепо, в августе 1998 года.
Характерным в этом воспоминании Свина, записанном на диктофон в моей кухне за бутылкой водки и роскошной яичницей, которую он сам же и приготовил, является упоминание о закомплексованности Цоя, его зажатости, якобы оттого, что Максим Пашков относился к Цою «несколько иронично».
Очень многим, знавшим Цоя с юности, эта ироничность обернется потом недоуменным вопросом: «Почему он?»
Потому что умел терпеть, знал свой путь и имел чувство юмора.
Конечно, Витя был очень застенчив от природы. Даже сейчас, прослушивая, например, фонограмму, где он отвечает на записки из зала после концерта, чувствуется, как он стесняется и лишен какой-либо рисовки.
И все же, когда над тобой постоянно подтрунивают, пускай по-дружески (а мы знаем, что в юности даже друг может ранить словом), можно и вспылить ненароком, и постоять за себя… Витя лишь смущенно молчал, как бы признавая первенство Макса по всем пунктам.
Свин был не таков. Тонкая ирония ему была чужда.
И хотя Цой продолжал играть в «Палате №6» еще немало времени, его духовным наставником примерно с 1977 по 1980 год следует считать Андрея Панова. Не случайно свои первые песни Цой пишет и исполняет именно в этой компании. И если Макс Пашков дал ему правильное понимание музыки, поскольку музыкально находился на более высоком уровне, то Свин подвиг к собственному творчеству, раскрепостил Цоя.
Витя всегда хотел петь свои песни, с тех пор, как взял первые аккорды на гитаре, которую подарил ему отец после возвращения в семью.
Отсутствовал он года три, но Валентина его простила и приняла, а уж Витя был очень рад.
«…Когда вернулся, я четко помню, особенно он рад был. И я тоже. Я и так общался с ним, до того, а когда вернулся, ему сказал: Витенька, я больше никогда не уйду. Мы поговорили и больше к этому никогда не возвращались.
Получилось как? У Валентины Васильевны отец умер, а с матерью было плохо. Они съехались в трехкомнатную на Бассейной, в этот дом со шпилем: Валентина Васильевна, сестра ее, мать и Витя. А у меня комната была, когда я пришел. И мы сохранили мою комнату в коммуналке для Витьки, на будущее. А я пришел на Бассейную. Там квартира была довольно большая, но две комнаты были проходными и только одна изолированная. В ней мать с сестрой жили. А Витя в проходной, на диване. У него больше всего радости было, когда мы уходили куда-нибудь или уезжали, тогда он хозяином оставался. А мы по молодости рыбалкой увлекались. Как только выходные дни, в пятницу в пять часов вечера мы уже уезжали с Валентиной, а сестры с матерью — их и не видно было. И Витька в квартире хозяином оставался. Как только мы уезжали, к нему друзья-приятели приходили. Мы ему, конечно, на эти три дня оставляли денежку какую-то, которую он тут же… Но порядок был.
Это уже было, когда ему 14–15 лет, ломка голоса, он уже тогда начал группы сколачивать. Сначала дворовые с друзьями, потом в Серовском, и тут уж он начал вокалом заниматься. Я помню, закроется в ванной и голосит там. Один раз он там заперся, а в это время мы пришли. Я слышу, из ванной какой-то вой идет, а это он там голос свой тренировал, ставил. Не зря, видно. Чувствовал, наверно, потребность».
«…Цой сидел у себя, аранжировал максимовские песни. Максима тяжело аранжировать, потому что он сам себя аранжирует. В аранжировке — это вообще бог! И в музыкальном плане, наверное, это самый лучший музыкант, которого я в жизни встречал. У меня же тогда только намечался первый состав, а сам я в семьдесят девятом первый раз взял гитару в руки. И через полгода уже гастролировал. Конечно, я у Цоя много спрашивал — типа аккорды, не аккорды… Как это сделать, как взять… У Максима с Витей группа была в техническом плане очень сильная. У нас сейчас таких нет. Ни в рок-клубе, нигде. Потому что люди занимались музыкой, а не то что там — в рок играли. Когда записывались у меня, мы играли вместе. Иногда на выступлениях вместе играли, как в Москве, у Троицкого, я потом расскажу.
У Цоя, кстати, были хорошие склонности к пародированию. Он неплохо пародировал советских исполнителей — жесты, манеры… Особенно он любил Боярского. И Брюса Ли, но это уже потом. А с Боярским было заметно очень. Он ходил в театры, знал весь его репертуар, все его песни. Ему очень нравилась его прическа, его черный бадлон, его стиль. Цой говорил: «Это мой цвет, это мой стиль». И действительно, знал и исполнял репертуар Боярского очень неплохо. Впрочем, у такого человека нетрудно спеть все что угодно, так что ничего удивительного.
Очевидно, что человек, который жутко много читал и жутко много снимал, должен был и сам начать писать. Но у него комплекс был, я говорил. И вот однажды, когда мы толпой писались у меня, мы на него насели. С Антоном, с Ослом. Он сейчас уехал… Что тебе, мол, стоит стихи написать, музыку сочинить… Цой все кривлялся, а мы выпили и наседали, наседали… Мы тогда любили сухое вино в духовке разогревать. Покупали много сухого и разогревали в духовке. Зачем — не помню. Якобы градусы добавляются.
Причем половина бутылок лопалась, потому что за базаром забывали, что оно там в духовке греется…
Значит, насели на него и выдавили что-то. Он вышел в коридор и с натуги чего-то написал, помню даже, была там фраза о металлоконструкциях. Наша была накачка, панковская. Типа — все панки, все против… Мы посмотрели — действительно неплохо написал. В первый раз. А потом прорвало. Очевидно, если человек с малого возраста читает, аранжирует, — должно было прорваться. Достоевского всего прочитал, классику…»
А потом случилась та самая знаменитая «поездка в Москву к Троицкому».
Набирающий известность и слегка скандальный журналист Артемий Троицкий, давно уже зорко следящий за тем, что происходит в Ленинграде и пропагандирующий «Аквариум» и «Зоопарк», услышал от Майка о существовании ленинградского панка в лице Свина и получил от Майка его телефон.
Дальнейшее лучше всего описано у Леши Рыбина в его знаменитой книге «Кино с самого начала», и я не могу не привести оттуда большой отрывок, дабы не пересказывать этот прекрасный текст своими словами.