— Если они твои, почему ты не держишь их дома? И откуда у тебя ключ от цеха?

— Мне его дал… айта.

Амайя почувствовала, что у нее внутри все как будто оборвалось. Она понимала, что только что предала отца.

Росарио несколько секунд молчала, а когда заговорила, ее голос превратился в голос священника, изобличающего грешника.

— Твой отец… Твой отец всегда тебе во всем потакает… балует тебя… Он добьется того, что ты превратишься в беспутную девку. Я не сомневаюсь, что это он дал тебе деньги, чтобы ты могла покупать себе все эти мерзости, которые теперь хранятся у тебя в портфеле…

Амайя молчала.

— Но ты не волнуйся, — продолжала мать. — Я выбросила весь этот мусор, как только ты вышла за дверь. Ты думала, что тебе удалось меня провести? Я уже давным-давно в курсе. Но я не могла понять, как ты сюда попадаешь, потому что не знала, что у тебя есть ключ.

Амайя безотчетно подняла ладонь к груди и прижала к себе ключ, спрятанный под тканью свитера. Из ее глаз струились слезы. Она неотрывно смотрела на кучку банкнот, которые ее мать сложила вдвое и собиралась сунуть в карман юбки. Затем Росарио улыбнулась, посмотрела на дочь и с напускной лаской произнесла:

— Не плачь, Амайя, я все это делаю для твоего же блага, потому что я тебя люблю.

— Нет, — выдавила из себя девочка.

— Что ты сказала? — изумленно переспросила мать.

— Я сказала, что ты меня не любишь.

— Что я тебя не люблю?

В голос Росарио вкрались угрожающие мрачные нотки.

— Да, не любишь, — повторила Амайя, повышая голос. — Ты меня ненавидишь.

— Что я тебя не люблю… — как будто не веря своим ушам, повторила Росарио. Ее с трудом сдерживаемая ярость не укрылась от внимания дочери. Девочка отрицательно трясла головой, не переставая плакать. — Так ты говоришь, что я тебя не люблю… — прошипела мать, прежде чем выбросить руки вперед и потянуться к шее ребенка.

Она вся тряслась в приступе слепой ярости. Амайя попятилась и сделала шаг назад. Шнурок, на котором у нее на шее висел ключ, зацепился за согнутые, как крючья, пальцы, и они тут же мертвой хваткой сомкнулись вокруг него. Девочка растерянно рванулась, запрокинув голову назад. Шнурок скользнул по шее и обжег ее, как огнем. Она почувствовала два сильных рывка и подумала, что еще немного, и шнурок порвется, но отец очень хорошо прижег концы, и узел устоял. Амайя оступилась и зашаталась, как кукла-марионетка, попавшая во власть урагана. Хватая воздух ртом, она уткнулась лицом в грудь матери, которая так сильно ударила ее по щеке, что она упала бы на пол, если бы не шнурок, удержавший ее на ногах и еще сильнее впившийся в ее кожу.

Девочка подняла глаза, встретившись взглядом с матерью. Струящийся по ее жилам адреналин придал ей смелости, и она выпалила:

— Да, ты меня не любишь и никогда не любила. — Рванувшись изо всех сил, она высвободилась из рук Росарио.

Изумление на лице матери сменилось озабоченностью, и она начала поспешно обшаривать взглядом цех, как будто в поисках чего-то очень важного.

На Амайю нахлынула волна такого ужаса, какого она не испытывала еще никогда в жизни. Она интуитивно поняла, что ей необходимо бежать. Повернувшись к матери спиной, она опрометью бросилась к двери, но в спешке покачнулась и упала на пол. И тут она ощутила странные изменения в своем восприятии окружающего. Вспоминая этот эпизод, она снова и снова видела туннель, в который неожиданно превратился цех. Углы заволокло тьмой, а все выступы закруглились. Все в ее поле зрения изогнулось, превратившись в жуткую гусеницу, наполненную холодом и туманом. В конце этого туннеля далекая дверь светилась так ярко, как будто ее освещало с обратной стороны мощное сияние. Лучи этого сияния просачивались в щели между дверью и косяком, но не могли дотянуться до Амайи. Вокруг нее все потемнело, а цвета утратили яркость, а затем и вовсе исчезли, как будто ее глаза внезапно утратили способность их различать.

Обезумев от страха, она обернулась к матери, успев увидеть опускающуюся на нее стальную скалку, которой отец раскатывал слоеное тесто. Она вскинула руку в тщетной попытке защититься и почувствовала, как ломаются ее пальцы, а в следующее мгновение стальной цилиндр обрушился ей на голову. После этого ее обступил беспросветный мрак.

Росарио прислонилась к косяку двери их маленькой гостиной и пристально посмотрела на мужа, который рассеянно улыбнулся ей, продолжая смотреть спортивную передачу по телевизору. Она молчала, но ее грудь часто вздымалась от учащенного после бега дыхания.

— Росарио, — встревожился он. — Что происходит? — Хуан вскочил с дивана. — Ты себя плохо чувствуешь?

— Амайя, — произнесла, наконец, она. — С ней что-то случилось…

В наброшенном на пижаму халате он бегом преодолел улицы, отделяющие их дом от кондитерской. Легкие огнем горели у него в груди. Но он продолжал бежать, не обращая внимания на одышку и острую боль в боку, подгоняемый жутким предчувствием, оглушительно стучавшим в самой глубине его души. Он гнал от себя уверенность в том, что уже знал, и только твердая решимость не верить в худшее заставляла его бежать и молиться с удвоенной силой. Его отчаянная молитва была одновременно и мольбой и требованием. Пожалуйста, нет, пожалуйста. Хуан еще издалека заметил, что в окнах кондитерской нет света. Если бы он был включен, он пробивался бы сквозь щели ставен и узкое слуховое оконце под крышей, которое никогда не закрывалось ни зимой, ни летом.

Росарио догнала его возле самой двери и вытащила из кармана ключ.

— Но… Амайя здесь?

— Да.

— Почему она в темноте?

Жена ему не ответила. Она открыла дверь, и они вошли внутрь. Только когда дверь снова закрылась, Росарио нажала на клавишу выключателя. Несколько секунд Хуан ничего не мог разглядеть. Он часто моргал, привыкая к яркому освещению, и лихорадочно обшаривал взглядом цех в поисках дочери.

— Где она?

Росарио не ответила. Она стояла, опершись спиной о дверь и искоса глядя в угол. На ее губах играло некое подобие улыбки.