А теперь уже ничего нельзя поправить. Только жизнь дает человеку возможности и силы. У смерти же ничего такого не остается. Василий уходил во мрак с сознанием, что его хитро ограбили напоследок.

У него хватило сил воспротивиться. Он приподнялся и плюнул в офицера розовой пеной, наплывавшей во рту. Липкий сгусток упал на песок возле начищенного сапога с жестким, обтягивающим икру голенищем.

Сапог отступил на шаг. Раздалась короткая команда, и перед лицом Василия появился тяжелый, с металлическими шипами на подошве, ботинок горного егеря. Качнулся, прицеливаясь, отошел назад и с сокрушающей силой ударил Гнеушева в простреленную грудь.

Вспыхнуло оранжевое пламя. Море колыхнулось и стало съеживаться в берегах, сбираться в ярко-синий серпик, в ослепительно сверкающее блюдце, в обжигающую точку.

Она взорвалась, и Гнеушев обмяк, закрыл глаза и упал лицом в песок, раскинув руки. Словно последним движением хотел обнять землю, за которую довелось драться смертным боем. Хотел обнять, а руки оказались малы. Царапнули песок скрюченными пальцами и застыли.

Большое солнце катилось над морем, над грядой молчаливых сопок, над моховыми болотами и валунами. Небесный шар привычно посылал на землю щедрое тепло, не ведая, что в это мгновение на сыпучем песке в безымянной бухточке убили человека.

Вопили чайки, скользили над морем на выгнутых крыльях. В расселине за ручьем сердито хрипел старый крепкоклювый баклан, растревоженный суетой на берегу бухточки.

Жило море. Работало без устали. Катило к берегу волны. Выгибая упругие спины, они кидались на камни и разбивались в прах. Крепко пахло ветром, гнилью старого плавника и аптечным ароматом выброшенных на песок водорослей.

Обер-лейтенант отстегнул клапан кобуры, вытащил парабеллум, привычно вздернул пуговки взвода и для надежности выстрелил в затылок распластавшегося на песке русского разведчика. Потом отдал приказ о ликвидации группы противника на Вороньем мысу.

— Ты поешь, Игорь, поешь, — уговаривал Докукин, подсовывая Лыткину котелок с бурой жижицей растолченного сухаря. — Поешь, без питания совсем сил не будет…

Лыткин лежал, вдавив голову в смятые стебли вороничника. Дыхание его было слабым, и тело раз за разом вздрагивало, напрягаясь в бессильных потугах что-то выкашлять.

— Вот ведь оказия, — огорчился сержант. — Не ест он сухари…

Докукин тряхнул вещевой мешок. Глухим стуком отозвались банки с тресковой печенью, осточертевшей даже сержанту.

— Одни консервы остались… Двенадцать банок…

Ленька сглотнул голодную слюну. Вчера Докукин дал ему пригоршню сухарных крошек, и с тех пор Кобликов питался только брусникой.

— Лыткину легкую пищу надо, а где ее взять? Конечно, тело у него молодое, крепкое. Оно от болезни выправится… Старшины не видно, Кобликов? Должен уже быть?..

— Не видно, — откликнулся Ленька, лежавший в кустах с карабином наизготовку. — Может, случилось что с ним, товарищ сержант?

— «Случилось», — сварливо передразнил Докукин. — Что языком попусту мелешь?.. Ты от наблюдений не отвлекайся… Подкатит к нам немчура, тогда будут по всем статьям именины… Старшина в бухточке наверное все высмотрел… Считай, что наше дело сделано.

Вчера вечером «Чайка», получив очередное донесение, приказала «Волне-один» готовиться к отходу. Группа скрытно должна была отойти к берегу и ждать подхода мотобота. Сигнал — две зеленых вспышки, ответ — три красных…

Самое лучшее было уйти из пещерки сейчас, когда утро еще не набрало силы, когда неяркая, обманная завесь рассвета размазывала контуры скал, камней, кустов и гранитных расселин. Так было условлено с Гнеушевым.

Но старшина к пещере не возвращался, и Докукин с каждой истекающей минутой тревожился все больше и больше. Опасливая мысль, что стряслась беда, превращалась в уверенность, и Докукин не мог придумать, как ему поступить. Без старшины от пещерки уйти нельзя, а оставаться в неизвестности было еще хуже. Так досидишься и до облавы, которая накроет в кустах, как куропаток. Подула с носа поветерь, кормщику в зубы…

Сержант прошел в кусты и лег рядом с Кобликовым. Жалел Докукин, что у него нет сына. Так природа повернула, что девки подряд сыпались. Старшей Анастасии уже пятнадцать годов. После войны, глядишь, и сваты заявятся.

Докукин покосился на груду валунов, под которыми упокоился Забара, и подумал, что много девок в засидках останется, в залетных невестушках. Сколько женихов на войне убивает. Вот таких, как Ленька Кобликов. Они еще стричься-бриться не начали, а кладут их пули и осколки в сырую землю без всякой жалости. Весь мужицкий цвет в войне выгорит. Катерина пишет, кому в Лахте похоронки приходят. Докукин сначала держал всех в памяти, а потом уже со счета сбился. Написал передать поклон Ерофею Кудомину, а его уже три месяца в живых нет.

Ладная Настенька девчушка. Лицо кругленькое, и телом взяла и характером. С людьми поладлива и говоркая. Волосы мягкие, словно чесаный лен, и на щеке ямочка… Второй, Саньке, десятый год пошел. Ту похвалить нельзя. От горшка два вершка, а что зарубит на ум, ты хоть ее наизнанку выверни, на своем настоит. Тамарка, та совсем мала, сырое еще тесто. На войну уходил, в зыбке качалась, пузыри пускала.

Катерина как там? Пишет в каждом письме, что жизнь у них хорошая, все здоровы, того и вам желаем…