— Молчи… Молчи, любимый мой…

Она притянула его ушастую голову и, задохнувшись от подступившего желания, неудержимого, как жажда, начала целовать. Затем сомлела в ответной силе мужских губ.

Перестало существовать время, стрельба и гнилое дыхание Сермягских болот.

Так прошло ее самое короткое, самое незабвенное утро, и когда солнце разогнало туман, пробилось сквозь щетину ельника и заглянуло в шалаш, она удивилась.

Подоспевшие части второго эшелона смяли егерей и оттеснили их в заладожские леса. Мите и Наташе удалось выбраться из Сермягских болот.

А через неделю под Видлицей старшего сержанта Сиверцеву ранило взрывом мины, которыми были здесь нашпигованы редкие дороги, тропинки, просеки и завалы из вековых, в обхват, сосен, безжалостно скошенных саперными топорами.

Лейтенант Волохов, командовавший стрелковой ротой, погиб под городом Питкяранта. Об этом написала Наташе в дальний уральский госпиталь ее бывший командир Марина Крохмалева.

Истратив к вечеру упругую силу, стих надоедливый ветер. Вода успокоилась, расстелилась синим полотном. Его морщили волны, усами разбегающиеся от носа теплохода. Но они были бессильны вновь взволновать громаду вод и таяли в их величавом и своевольном спокойствии.

Подступало время коротких северных ночей. Серебристо-серый свет проливался на озеро, на прибрежные леса и скалистые острова. Овевал их к полуночи призрачной дымкой, мешал свет и тьму. Трудно было понять, что главней в Причудливом смешении — день, притененный быстротечной ночью, или ночь, просветленная почти не исчезающим днем.

Остались позади город Питкяранта, Видлица и не увиденные ею с борта теплохода Сермягские болота, где хоронилась давняя жизнь старшего сержанта Сиверцевой.

В душе было пусто, как в осенней, с увядшими травами, степи. И так же горьковато тянуло в ней тленом увядания, как от истративших силы, прислонившихся к земле трав.

Воспоминания давили и требовали выхода.

Наталья Александровна позавидовала бабе Варушке, переступившей некий человеческий предел, за которым возраст обнажает тайны, и рассказ о них становится естественным и чистым, удивляя людей причудливостью жизненных ситуаций и освобождая самого себя от груза прожитого.

Наталья Александровна невесело подумала, что ее исповедь могут понять неверно. В том, что случилось на Сермягских болотах, не было, как в последнем замужестве бабы Варушки, ни подвига, ни самопожертвования. Была просто любовь. Молодая любовь, которая не выбирает ни места, ни времени. От которой некуда деться. Это первая и самая главная любовь.

— К сожалению, экспонатов у нас пока маловато.

Экскурсовод, похоже, стеснялся, что экспонаты музея лежат на простеньких незастекленных стеллажах, что полы в комнатах не крашены, на окнах нет драпировок и по-казенному сиротливо выглядят лампочки без абажуров на витых, с матерчатой оплеткой проводах.

— Две комнаты еще пустуют.

За широкими окнами музея трепетали молодой листвой ровные, одна к другой, березки, стоящие рядами, как парадные шеренги солдат.

Березы на глинистом бугре, медленно вздымавшемся от Свири, были посажены теми, кто воевал в здешних местах. Они же в Победную весну срубили добрый крепкий дом с широкими окнами и свезли в него овеществленную память войны. Расставили на стеллажах каски, винтовки и автоматы, положили под стекло простреленные, с ржавыми пятнами иссохшей крови офицерские удостоверения и солдатские книжки, расстелили изорванные осколками и пулями полотнища знамен, которые водружались на захваченных дотах и на улицах освобожденных городов. Поставили на постаменты знаменитые «тридцатьчетверки» и пушки истребительных противотанковых полков, героических и бесстрашных ИПТАПов.

Взрослые и дети, мужчины и женщины, фронтовики и те, кто никогда не слыхивали пулеметной очереди, упрямо приносили в этот дом котелки и позеленевшие солдатские пуговицы, ржавые, без магазинов, автоматы и светильники, сработанные из снарядных гильз. Смущаясь собственной доброты и застенчиво гордясь сделанным, водили сюда туристов с проходящих мимо теплоходов, школьников и всех остальных, кого тревожила память отгремевшей войны и кто хотел узнать о ней не только по книгам.

В маленьком городе жили приветливые люди. Они пришли на пристань к приходу «Ивана Сусанина», подарили туристам букетики первых лесных фиалок и повели показывать город, вытянувший ухоженные улицы вдоль Свири.

— Здесь почти три года проходила линия фронта, — рассказывала девушка с тугими косами, уложенными короной над чистым лбом, и с комсомольским значком на франтоватой, с замшевыми вставками, куртке. — Как раз по реке. На этом берегу наши, а на другом финны… Пройдемте, товарищи, немного подальше… Пожалуйста, осторожнее, здесь крутой спуск.

Она провела Наталью Александровну вместе с другими экскурсантами на берег, где скат срезался к воде трехметровым обрывом. И, повторяя изгибы реки, тянулись змейкой окопы. Зигзаги их в сером суглинке были выложены бетонными плитами, выступали козырьки стрелковых ячеек, темнели укрытия под накатами бревен, и в углах можно было высмотреть пулеметные гнезда.