— О, ради бога, — отмахнулась я.

— Ладно, живи, как монахиня, — фыркнула Салли. — Вся такая непорочная и унылая.

— Мама больше не унывает, — заметил Бен. — Или ты не заметила?

Но спустя чуть более часа я снова страдала от одиночества. Мы привезли Бена в аэропорт за час десять до отправления рейса. Нам пришлось побегать, чтобы Бен успел зарегистрироваться и пройти таможенный контроль. Во всей этой суете был лишь один положительный момент: благодаря нехватке времени расставание было не столь мучительным (во всяком случае, для меня). Бен обнял сестру. Обнял меня и пообещал, что завтра свяжется со мной по электронной почте, как только устроится и получит доступ к Интернету. Увидев слезы в моих глазах, он обнял меня еще раз и сказал:

— Полагаю, у каждого из нас начинается новый жизненный этап.

И он зашагал прочь. На пропускном пункте показал посадочный талон. Обернулся. Быстро махнул на прощание. Мгновением позже он уже проходил предполетный досмотр. За ним выстроилась очередь. А я пыталась осмыслить тот факт, что не увижу сына до апреля следующего года.

У Салли была намечена встреча с друзьями. Всей компанией они собирались провести вечер в Бостоне. Я вызвалась подвезти ее до кафе на Ньюбери-стрит, где они встречались, но она заверила меня, что прекрасно доберется до города на общественном транспорте. Я вздохнула с облегчением: с Ньюбери-стрит у меня было связано слишком много воспоминаний.

— Обещаешь не унывать? — спросила она, когда мы расставались перед зданием международного терминала.

— Все будет хорошо, — ответила я. — И когда бы тебе ни захотелось сбежать из Ороно под яркие огни Портленда…

— Мам, ты будешь часто меня видеть. Очень уж мне понравилась твоя клевая квартирка.

Обняв меня напоследок, Салли запрыгнула в автобус, чтобы доехать до ближайшей станции метро. Помахала мне еще раз, когда автобус, тронувшись с места, влился в поток автотранспорта на вечерней дороге. Потом и она тоже исчезла.

Спустя несколько часов я оказалась в своей квартире. Всю дорогу до Портленда я со страхом представляла тот момент, когда войду в свое жилище и закрою за собой дверь, думая: ну вот, опять я одна. И хотя я ни за что не захотела бы снова оказаться в том месте, которое некогда называла «нашим домом», в свою пустую квартиру сегодня я возвращалась с тяжелым сердцем. Бен был прав: это новый жизненный этап. А жизнь действительно такая и есть. Биология, перемены, неприязнь, неумолимое поступательное движение нашего бытия неизбежно разрывают связующие узы. Как следствие, наступает такой момент, когда ты возвращаешься в пустой дом. В звенящее безмолвие, от которого бросает в дрожь.

На следующее утро я проснулась поздно (в моем понимании это — в девять часов). Меня ждало сообщение от Бена: «Я на месте. После долгого перелета как в тумане. Живу в одной комнате с чокнутым скульптором из Сараево. Это тебе не Канзас, Тото. Люблю. Бен».

К моему удивлению, на мою электронную почту пришло также письмо от знаменитого Норма из «Художественного салона Норма» — довольно остроумное послание, в котором он выражал надежду, что я не сочту его назойливым за то, что он осмелился написать мне, объяснял, что вообще-то не в его привычках подкатывать к клиентам (тем более к матерям клиентов), и спрашивал, не соглашусь ли я поужинать с ним в следующий раз, когда буду в Бостоне. Или мы могли бы встретиться где-нибудь между Портлендом и Бостоном, например в Портсмуте («единственный нефашистский город в Нью-Гэмпшире»). Далее Норм сообщал, что он разведен, что у него есть шестнадцатилетняя дочь по имени Айрис, а его «бывшая жена вышла замуж за парня из инвестиционного фонда, чтобы забыть, как страшный сон, годы богемной жизни с вашим покорным слугой». Что он не намерен говорить мне, что его любимый цвет — черный, любимый битл — Джон, что историческая личность, с которой он отождествляет себя, — не Джексон Поллок («Пьяным я за руль не сажусь») и что это всего лишь приглашение на ужин и ничего более. «Или, может, кино и ужин, если на Брэттл-стрит, в последнем оплоте старого кинематографа, будут показывать что-нибудь интересное».

Я чуть улыбалась, читая его письмо. У него была приятная манера изложения, с долей самоуничижительной иронии. Но упоминание кинотеатра на Брэттл-стрит возымело тот же эффект, что и упоминание Ньюбери-стрит вчера: меня охватила жгучая тоска, печаль, которая до сих пор, по прошествии многих месяцев, все еще выбивала меня из колеи, напоминала, что, сколь бы я ни чувствовала себя свободной от оков отчаяния, горе в любую минуту может вновь внезапно войти в мою жизнь.

Был лишь один способ обрести душевное равновесие: это пробежка. Я выглянула в окно. Пасмурно, небо затянуто тучами, но дождь еще не начался. Пять минут спустя, в спортивном костюме и шиповках, я уже трусила по тротуару, с каждым маховым шагом удаляясь от сердечной боли, которая, как въевшееся пятно, никак не хотела исчезать.

Вернувшись домой после пятимильной пробежки, я отослала короткий ответ Норму: «Я польщена вашим предложением… но пока не в том состоянии, чтобы думать о приятном ужине с интересным мужчиной. Если когда-нибудь мое настроение изменится, я сообщу вам об этом по электронной почте… хотя к тому времени вас наверняка уже приберет к рукам какая-нибудь шустрая женщина».

Неужели я с ним флиртую? Конечно. Но я также знаю, что пока, в обозримом будущем, меня хватит лишь на то, чтобы просто бегать.

Я бежала, когда увидела его. Бежала по коридору отделения рентгенологии. Только что я сделала рентген пятидесятидевятилетнему рабочему-строителю, которому придавило стальной балкой левую ногу (она превратилась в месиво). Теперь мне предстояло сделать УЗИ молодой матери (семнадцати лет), у которой подозревали внематочную беременность. Через три минуты. Жизнь в нашем отделении расписана по секундам. Мы постоянно пытаемся уложиться в жесткий график, и пациенты, требующие неотложной помощи, как тот бедняга, которого привезли с раздробленной конечностью, не облегчают нам жизнь. Но зазор в три минуты означал, что я успею выпить столь мне необходимый кофе, хотя этого времени было недостаточно для того, чтобы забежать в ординаторскую и приготовить очень приличный кофе в кофеварке «Неспрессо», которую мы — все шесть сотрудников рентгенологии — купили в складчину (по тридцать пять долларов с каждого). Поэтому я остановилась перед торговым автоматом в коридоре, ведущем к кабинетам рентгенографии, УЗИ и компьютерной томографии. Зал ожидания располагался неподалеку, и это означало, что у торговых автоматов часто можно было столкнуться с пациентами и членами их семей. Зная, что времени у меня в обрез, а кофе-машина работает очень медленно, я тяжело вздохнула про себя, заметив, что какой-то мужчина бросает в автомат деньги. Издалека я определила, что ему за пятьдесят. Седой, в немодных авиаторских очках, в спортивной куртке на молнии сине-голубого цвета. Услышав мои торопливые шаги, он поднял голову. Вот тогда я и узнала Ричарда Коупленда.