Поистине блажен тот, кто постепенно достиг такого состояния и, поискав, нашел духовного наставника, отвечающего требованиям безмолвнической жизни, ибо такой человек незамедлительно найдет скрытое на поле [301] его сокровище. Исходя из опыта нашего времени, старец представляет трудности, препятствующие избранию этого пути, однако ободряет и призывает к настойчивости тех, кто ищет подчинения духовному отцу. Избранный ими образ жития в полном послушании духовному отцу старец считает совершенным, однако отмечает, что в древности бывало и несколько иначе. Когда молодой человек, ощутив воздействие Божественной ревности, отрекался от мира ради более духовной жизни, то встречался с духовными старцами и оставался с ними до того времени, пока не усваивал в самых общих чертах основы безмолвия и монашеской жизни. Затем, получив благословение от старца, своего наставника, он поселялся в одиночестве, применяя на деле все то, чему научился, советуясь в течение всей остальной жизни или со своим старцем, или с другими опытными духовными отцами. Он отмечает также опасность, угрожающую невнимательным монахам, которые удаляются от заботы старцев и послушания им под предлогом якобы более безмолвной и духовной жизни, в действительности же побуждаемые унынием, своенравием и эгоизмом. Такие, не располагая элементарными способностями, которые соответствовали бы их стремлению, попросту сходят с законного пути. К несчастью для них, за этим следуют падение и прелесть сатаны, который умеет при помощи благовидных предлогов заманивать людей в свои сети. «Тот же, кто истинно пребывает в безмолвии по указанию воли Божией, постоянно оплакивает грехи свои», — говорит старец.

Вместе с воспоминанием о своих грехах и вообще чувством ответственности за свое прошлое, к которому побуждает человека возникшее в его душе, как выражается старец, «чувство в Боге», плач и слезы становятся для него, по слову Псалмопевца, хлебом «день и нощь». [302] От него не скрыты никакое средство или способ, которые могут служить стяжанию благости и добродетели, и он со всей тщательностью заботится, чтобы не только не лишиться благой части, но и увеличить ее. С полным доверием и подчинением наставнику он «отдает подвигам тело свое как жертву, приносимую любви Иисусовой, с готовностью умереть за Него, если бы это было возможно». Тело свое он с величайшей охотою изнуряет делами так называемого деятельного благочестия, ум же сосредоточивает в сердце, непрестанно творя молитву, переданную нам святыми отцами: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Старец продолжает так: «Подобно тому как дыхание дает жизнь плоти, ум, сопряженный с молитвою, воскрешает умерщвленную душу свою и, делая это, человек, словно усердный работник, прилежно взыскующий милости, понемногу начинает ощущать умом просвещение Божественного утешения». Это утешение, служащее первой ступенью духовного восхождения монаха, приснопамятный старец называет блаженным, указывая, что «есть удостоверение, что он идет путем истинным». Первым удостоверением он называет «луч призвания Божия, который один помогал очищению нашему. Но тогда человек еще не мог различить чувством ума оное ни для кого не видимое Божественное действие», которое лишь иногда, при наличии соответствующих обстоятельств, могло ощущаться в теле, облегчая тяжесть трудов. В других случаях это действие вызывает утешение и духовные помышления, плач и слезы, памятование о совершенных дурных делах, увеличивает стремление к еще большим подвигам и порождает богоугодное естественное созерцание творения, которое услаждает душу подвижника.

Но это еще не умное видение «ощущаемого светлейшего света, которое это треблаженное действие являет нам, приходя как бы в тонком дуновении». Свойства этого высокого состояния, согласно описанию приснопамятного старца, уподобляют его Божественной купели, которая омывает и очищает ум, совершенно изменяет все тело, смягчает сердце и усиливает те благие достоинства, что есть у человека, а также его горячность и ревность о Господе, вызывая у него неболезненные слезы любви. Таковы в общих чертах чувственно воспринимаемые действия благодати, которые на данном этапе удостоверяют подвижника и дают ему утешение. Это состояние, проявляющееся одновременно в уме и чувствах человека, сохраняется столько времени, сколько позволяет Божественная благодать, а затем, как говорит старец, «насколько пожелает богодвижимая сила, этот светлейший свет вновь скрывается». Тогда человек опять остается в одиночестве, рассматривая следы этого состояния, оставшиеся, подобно избытку хлебов, [303] в его душе. В этом состоянии удаления благодати, как его ощущает подвижник, он напоминает мировара, который даже если и не занимается своим ремеслом и не прикасается к Миру, все-таки сохраняет его запах, благоухая и без Мира. По словам старца, «ты остаешься один, словно бы помазанный благоухающим елеем». Этот вид удаления благодати не из-за особой вины со стороны человека, но согласно боголепным судам спасительного Промысла Божия известен нашим отцам–исихастам, которые утверждают, что такое удаление благодати зависит от личности человека, времени и обстоятельств.

Для тех, кто не имеет соответствующего опыта, а лишь начинает учиться этому деланию, такое положение бывает болезненным, поскольку, согласно Писанию: «Аз же рех во обилии моем: не подвижуся во век… Отвратил же еси лице Твое, и бых смущен». [304] Грешный, помраченный и порабощенный страстями человек испытывает великое счастье, когда очутится как бы посреди рая и вкусит таинств Жизни Вечной и Воскресения мертвых. Когда же он внезапно обнаружит, что вновь облечен в «одежды кожаные», [305] то остается безутешным. Все в этом мире чуждо для него, ничто не дает утешения. Считая, что удаление благодати произошло по его вине, он достигает глубины смирения, так что слезы становятся для него хлебом день и ночь, [306] и воздыханиями неизреченными он исповедуется и молится: «Просвети лице Твое, и спасуся». [307] И Божественная благодать, подобно любящей матери, не замедляет снова утешить плачущего своим ощутимым явлением, влагая в его уста новую песнь: «Господи мой, Господи, растерзал еси вретище мое и препоясал мя еси веселием». [308]

Такой образ действия благодати, то являющейся, то удаляющейся, продолжается на данном этапе духовной жизни до той поры, пока подвижник не получит достаточной подготовки: слезы радости и счастья, вызываемые явлением благодати, сменяются у него слезами боли и горечи от ее удаления и отсутствия. Хорошо, если такой монах находится рядом с опытным старцем или, по крайней мере, каким-нибудь близким человеком, имея возможность подробно исповедовать свое состояние, чтобы избежать будущих бед, которые должны последовать из-за его неопытности и коварства бесов. Дело в том, что от усилий подвижника, сколько бы он ни старался, не зависят ни способ действия Божественной благодати, ни ее присутствие, ни отсутствие, разве что в том случае, если он — увы! — забудет о внимании и точном соблюдении своего распорядка, в то время как нужно потрудиться, чтобы вновь обрести прежнее состояние.

При нормальном действии подвижника и благодати к нему постепенно приходит преуспеяние. Человек возрастает, мало–помалу приобретая чувства, которые «приучены к различению добра и зла», [309] если только ему во всем сопутствует смиренномудрие. Но, к несчастью, здесь-то и подстерегает его сеть. «Горе городу, царь которого юн», — говорит царь Соломон. [310] Это относится к молодой и неопытной душе, когда она получает избыточное богатство и забывает свою меру. С сатанинской изощренностью в уме укореняется мысль, что это является достижением его собственных способностей, которого другие по справедливости лишены из-за своего нерадения! Хотя это состояние и считается, по сравнению с совершенством и бесстрастием, предварительным, однако оно кажется не малым и не ничтожным уму, который восстал из нечистот страстей и, купаясь в тихих волнах благодати, вкушает таинства Божественной любви.

Как рассказывает нам приснопамятный старец, это духовное состояние, если внимание и усилия подвижника не встретят препятствий, продолжается и, соответственно, усиливается в течение трех–четырех лет. Однако этого достаточно, чтобы прельстить невнимательных и невежественных мыслью, что они будто бы достигли меры преуспеяния. Пресыщение почти естественно для нас, бренных и ничтожных, если отсутствует кормчий — «ум Христов». [311] Существует два вида опасности и вреда, из которых один хуже другого. Первый из них — это самонадеянность, второй — эгоизм. Оба они губительны и наносят вред. «О сем надлежало бы нам говорить много; но трудно истолковать, потому что» я сделался немощен не только слухом, [312] но и произволением.

Можно задаться вопросом: как же сосуществуют свет и тьма, добродетели и пороки, благодать и прелесть? «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». [313] Святые отцы приводят следующий пример, относящийся к этому состоянию: человек, находящийся в становлении, подобен стоящему в час восхода солнца лицом на восток, так что лишь его лицо освещается и согревается в полной мере, спина же остается в тени. Неопытный и не имеющий понятия о вышеестественных тайнах и лукавстве диавола, особенно когда рядом с ним нет старца–духовника, попадает на скользкий, но кажущийся спасительным путь прелести. Конечно, здесь скрывается некое глубочайшее таинство, связанное с осуществлением замыслов спасительного Промысла Христова, который допускает это ради нашего спасения по причине человеческого несовершенства. Людей, совершенных по человеческим меркам, ничтожно мало, большинству же свойственны слабости и недостатки. Это, однако, не мешает Промыслу Божию по–отечески призывать всех к совершенству по благодати. Среди этих слабостей обычно бывает отсутствие рассуждения, так как человек, лишенный «совершенства по благодати», не может прийти к правильному суждению о вещах. По справедливости рассуждение названо «самой большой добродетелью».