— Ох, эти бумажки! Век бы их не было. Понимаешь, сотник, мне приятнее человека расстрелять, чем подписывать твои проклятые бумажки.

Под конец рабочего дня терпение Зубковского лопнуло.

— Сотник Таров, ты надоел мне! — вспылил он. — Неужели не можешь в один заход заготовить на неделю этих чертовых бумаг?

— Так точно, могу! — отчеканил Таров. И тут же подсунул стопку чистых бланков. Зубковский, не задумываясь, стал выводить на них замысловатую подпись.

— Сколько же их у тебя? — спросил полковник. Он остановился и сурово взглянул на Тарова. «Однако многовато бланков, не догадался бы», — мелькнула мысль у Ермака Дионисовича.

— На неделю же, ваше благородие.

Зубковский подписал не меньше десятка чистых бланков. Ермак Дионисович зашел в канцелярию и попросил у вахмистра Нетесова печать. Тот оставался за начальника канцелярии. Таров и раньше брал печать, с Нетесовым у них с самого начала знакомства установились приятельские отношения. Вообще вахмистр отличался мягким характером, не проявлял большого усердия к службе.

Ермак Дионисович объяснил, что печать необходима для того, чтобы заверить несколько документов, подписанных полковником Зубковским. Довод был слабоватым: Таров мог зайти с документами и поставить печать в присутствии вахмистра. Нетесов хитренько улыбнулся и протянул печать. Иногда у Тарова появлялась мысль: уж не догадывается ли Нетесов о его намерениях. Печать он, конечно, немедленно возвратил как только заверил бланки.

Вечером Таров встретился с Вагжановым. Петрович обрадовался, увидев бланки с затейливой подписью полковника Зубковского и подлинной печатью.

— Сотни верных людей укроем от семеновских ищеек, — говорил он, положив на бланки широкую ладонь, словно боялся, что они разлетятся. — От смерти спасем... Так пойдет дело, мы и соседей сумеем снабдить документами.

Во время встреч Вагжанова и Тарова тетя Варя по обыкновению уходила из дому, навешивая на дверь амбарный замок. В тот день она не ушла; слышно было, как ходила и шуршала газетой на кухне.

Александр Петрович приоткрыл дверь и попросил чаю. Минут через двадцать тетя Варя внесла начищенный до блеска самовар. Вагжанов завернул ковровую скатерть до половины стола, и тетя Варя поставила самовар на цветастый поднос. Подала хлеб, соленый омуль, галеты, кусковой сахар.

— А теперь, Ермак Дионисович, я должен сообщить тебе не очень приятную весть: настало время проститься нам с тобой, — сказал Петрович, помешивая чай ложечкой. Таров слушал с недоумением. — По заданию партии я еду во Владивосток, дня на два остановлюсь в Чите...

— Как в Чите? Там же логово белогвардейцев, там вас знают, как председателя ЧК!

— Ничего, не впервой... Ты должен продолжать свою работу. Если возникнут срочные вопросы, заходи к тете Варе, она сведет тебя с кем-нибудь из членов подпольного комитета. Не будет неотложных дел, жди: с тобою свяжутся.

— Вид ваш, Александр Петрович, что-то не очень нравится мне.

— Страшно устал — чур, это по секрету, между нами: не терплю плакс и нытиков... Две ночи не спал. Наши доверенные распространили в казармах полторы тысячи листовок. В них рассказывается правда о положении на фронтах, классовом характере белых армий, причинах интервенции, разъясняется политика советской власти и вот, сто двадцать солдат дезертировали с оружием...

— Значит, не зря, не впустую старался сторож Марихин в гарнизонном поселке? — заметил Таров в шутку.

— Выходит, не впустую, — согласился Вагжанов. — И ты молодец, Ермак, верный путь выбрал. Я так считаю: лучше погибнуть, чем плестись по жизни черепашьим шагом. Одержим победу над контрой и интервентами — встретимся, а победа не за горами! Семью-то имеешь? — неожиданно спросил Вагжанов.

— Женат, — сказал Ермак Дионисович, полагая, что этим вопрос будет исчерпан.

— Где жена-то?

— В Петрограде. Зарегистрировались тайком. Уехал тайно, то есть в неизвестном направлении, на неопределенный срок.

Таров вздохнул, припоминая последнюю встречу с Ангелиной.

Это были и встреча, и расставание. Перед отъездом в Верхнеудинск он получил в чека недельный отпуск. На привокзальной площади нанял извозчика и поехал к Ангелине. Она с матерью жила на Мойке, недалеко от Невского проспекта. На звонок долго никто не отвечал: через дверь доносились звуки пианино, и Ермак продолжал настойчиво названивать. Музыка оборвалась, застучали каблуки по коридору.

— Милый, я так соскучилась, — проговорила Ангелина прерывистым голосом. Они обнялись. — Мама уехала в Ораниенбаум погостить у старой приятельницы. Целых три дня мы будем вдвоем с тобою...

О многом они успели переговорить за эти дни, но не было сказано главное: об его отъезде. В конце-концов он все же решился:

— Слушай, Лина, я должен сказать тебе очень важное, — он замолчал, подбирая слова.

— Говори, Ермак. Я ничего не боюсь, кроме нашей разлуки.

— Именно о разлуке я и хочу сообщить.