Итак, до болезни Ленина, до декабря 1922 года, концентрация власти в руках Сталина происходила не столь явно. Однако вскоре после смерти вождя обстановка стала резко меняться.

Прошло совсем немного времени, и, уже будучи в составе «семерки», Сталин и его окружение начинают осуществлять новые приемы механической расправы теперь уже над бывшими единомышленниками — Зиновьевым и Каменевым. Предлог все тот же — Троцкий, отношение к нему.

Напомню, что в результате прошедшей осенью 1924 года внутрипартийной дискуссии с Троцким выявились три категории резолюций местных партийных организаций, о которых сообщалось в «Правде». Одни выступали за исключение Троцкого из партии. Другие требовали снятия Троцкого с должностей председателя Реввоенсовета и члена Политбюро. Третья категория резолюций (от Москвы, Ленинграда, Урала, Украины и др.) требовала снятия Троцкого с руководства РВС и условного оставления его в Политбюро. Но при этом все были солидарны в вопросе об идейно-политической оценке троцкизма вообще.

Внутри ЦК первое мнение не имело ни одного сторонника. Расхождения были только между сторонниками второго и третьего мнения. Зиновьев и Каменев выступали за немедленное снятие Троцкого с постов члена Политбюро и предреввоенсовета.

Сталин же, оставшийся по воле партии на посту генерального секретаря, объяснял свою позицию по отношению к Троцкому стремлением исправить свою «грубость и нелояльность», на которые указывал в «Письме к съезду» Владимир Ильич. Позднее, на июльском объединенном (1926 г.) Пленуме ЦК и ЦКК, Сталин говорил, что когда развернулась дискуссия с Троцким в 1923–1924 годах, когда «одна часть нашей партии требовала применения крайних мер против Троцкого, а я был против снятия Троцкого с Политбюро, я занимал тогда место не на крайнем фланге против Троцкого, а на умеренном… Я отстаивал его оставление в Политбюро, отстаивал вместе с большинством ЦК — и отстоял… Во всяком случае, я старался учесть указания, данные Лениным мне в отношении Троцкого, и я принимал все возможные меры к тому, чтобы умерить пыл Каменева и Зиновьева, требовавших исключения Троцкого из Политбюро».

Сталин, однако, не был за безусловное оставление Троцкого в Политбюро. Вопрос стоял лишь о сроках и моменте, когда его можно было под удачным предлогом «потеснить». На январском (1925 г.) совещании руководящего коллектива, как мы теперь знаем, в преддверии Пленума ЦК было принято предложение Сталина о том, чтобы «осторожно подготовлять» вывод Троцкого. Сталин голосовал за это предложение, то есть высказался лишь за то, чтобы на январском Пленуме ЦК не выводить Троцкого из Политбюро.

В результате бурных дебатов уже на самом Пленуме ЦК подавляющее большинство членов Центрального Комитета (при двух голосах против) и все члены Центральной Контрольной Комиссии (при одном воздержавшемся) проголосовали за снятие Троцкого с поста предреввоенсовета, приняли, по выражению Мануильского «примиренческую» резолюцию.

Решение о «частичном» отстранении Троцкого, отказ поддержать предложение Зиновьева и Каменева (об удалении Троцкого из ЦК) свидетельствовали о снижении их авторитета, о поражении антисталинских настроений в Центральном Комитете партии. Не смогли поколебать позиции Сталина и попытки Зиновьева и Каменева, выразивших несогласие с мягким, по их мнению, решением январского Пленума, обвинить большинство ЦК и лично Сталина в либерализме по отношению к Троцкому, а также в том, что ЦК и ЦКК не только не ведут борьбу с троцкизмом, а даже смыкаются с ним.

С этого момента размежевание сил пошло полным ходом. Начался, говоря словами самого Троцкого, новый этап в осуществлении давно намеченного и систематически проводимого Сталиным плана. Уже вскоре после XIV съезда в руководящих кругах партии шли настойчивые разговоры о необходимости реорганизовать Политбюро в том смысле, чтобы отсечь ряд работников (в первую очередь имелись в виду. Зиновьев и Каменев), принимавших участие в руководящей работе при Ленине, и заменить их новыми кадрами, которые могли бы составить надлежащую опору для руководящей роли Сталина. Его план встречал полную поддержку со стороны тесно спаянной группы ближайших сторонников. Именно этим объяснялось решение руководящей группы проводить план по частям, пользуясь каждым подходящим случаем. Происходило постепенное сползание к авторитарному правлению, к созданию административно-командной системы и формированию культа личности Сталина [16] .

Я хочу конкретизировать, за что же я люблю русский народ. Какая черта его характера меня к нему привлекает; заставляет меня мириться с его недостатками, их не замечать или принять.

Я думаю, в годы революции особенно нужно и полезно себе отдать отчет, что такое русский народ. Чего мы можем от него ждать? Надо поддержать искру веры в свой народ, если она действительно теплится. Надо утешить молодежь, разочарованную в своем народе.

Это обязанность нас, стариков, и от нее уклоняться не следует…

Русский народ — великий народ. Он чувствует свою силу, не лезет к чужим, довольствуясь своим.

Говорят — им может командовать каждый. Это раб. Это неверно. Буду говорить о себе и своих сотоварищах — управителях на Урале…

…Русского человека считают часто рабом. Другие считают прирожденным анархистом. Ни то, ни другое. Русский человек идеалист. Неграмотный, темный человек, не понимающий слова «идеал», идеалист по своей природе. Только подходя к русскому человеку с этой стороны, мы начинаем его понимать.

…С точки зрения европейца дисциплина у нас странная. Отдашь приказание сделать так-то. Приходит мастер: «Вы приказали сделать так, а по моему мнению, надо сделать иначе». — «Почему?» — «Да потому и потому». Иногда согласишься, другой раз скажешь: «Чучело ты чучело! Ничего-то ты не понимаешь», — и объяснишь ему его ошибку. Бывало и так, что за невозможностью предупредить, что, по мнению мастера, нужно сделать иначе, он делает на свой страх по-своему. За это мы никогда не бранили, а часто хвалили. Мы служили одному делу и ценили такое участливое отношение исполнителей наших приказаний. Вот наша дисциплина…