– Пустяки. Я просто не потерплю, чтобы вы так обо мне думали. Прошу вас… – Внезапно Марша умолкла и отвернулась. – Не хочу об этом говорить.

Оба немного помолчали. Хедли был потрясен: он впервые заглянул под хрупкую оболочку, которую Марша воздвигла вокруг себя, и перед ним ненадолго обнажилась глубинная, цепляющаяся неуверенность этой женщины.

– Вы напуганы, – изумленно сказал Хедли. – Вы болтаете без умолку – жестко и безжалостно, но на самом деле боитесь моего осуждения.

– Проехали, – Марша вслепую пошарила вокруг. – Дайте мне сигарету, пожалуйста?

Он дал ей сигарету из своей пачки: Марша судорожно подалась вперед, ее пальцы тряслись. На миг их лица сблизились: от нее слабо пахло мылом и приглушенным древесным ароматом. А еще – расхристанным, переменчивым страхом. Затем Марша быстро откинулась назад, прижавшись к стене лопатками, подобрала ноги и засунула их под себя, скрестила руки, затянулась сигаретой, слегка приподняла грудь и слабо улыбнулась Хедли.

– Вам придется кое-чему научиться, – произнесла она негромким, но твердым голосом. – С людьми нельзя так обращаться.

– Расслабьтесь, – сказал Хедли. – Вы просто расстроены: ничего страшного не происходит. Никто с вами никак не обращается. – Марша по-прежнему смотрела на него блестящими глазами, пока он не встал и не зашагал в раздражении по комнате. – А еще мне не нравится это ожидание, – заявил Хедли.

Марша перегнулась, чтобы стряхнуть пепел с сигареты: на лице женщины оставалась та же безумная, упорно сдерживаемая гримаса.

– Сколько это будет продолжаться? – спросил Хедли. – Сколько мы еще просидим наедине? Если я приехал с ним встретиться, давайте уже покончим с этим.

Марша заботливо сказала:

– Это недолго. Потерпите еще немного мое присутствие.

– Почему не сразу?

Марша не спускала с него глаз, но ответа не последовало. Ему предстоит вмешаться в космический процесс? Совершить безжалостный ритуал, неподвластный человеку? Напряжение Хедли усилилось: ее неуравновешенность просто ошеломляла. Вдруг он воскликнул:

– Давайте все отменим! Я возвращаюсь!

– Сядьте и выпейте.

– Нет, – Хедли с вызовом посмотрел на нее: они таращились друг на друга в безмолвной, растущей истерике, наконец Марша вздрогнула и отвернулась.

– Стюарт, – устало сказала она, – когда вы так стоите, то выглядите нелепо. Пожалуйста, сядьте и ведите себя по-взрослому.

Покраснев, Хедли рухнул на кровать спиной к стене и схватил бокал.

– Так-то лучше, – Марша обрадовалась, что вновь взяла инициативу в свои руки. – Что вы хотите послушать?

– Послушать! – рявкнул он. – Что вы имеете в виду?

Марша показала на участок стены, где виднелись ручки настройки и очертания вкладных дверец.

– Высококачественная система воспроизведения, изготовленная по спецзаказу, – она буднично и плавно встала. – Я все покажу: мы вмонтировали ее в стену.

– Мне неинтересно, – сердито пробурчал Хедли, однако наблюдал, не вставая с места. Часть стены сдвинулась, и показались альбомы пластинок. За другой ее частью обнажились огромная колонка и запутанные мотки проводов. Наружу вышел ящик со сложным проигрывателем и головкой звукоснимателя.

– Алмазные иглы, – объяснила Марша. – Одна головка для долгоиграющих пластинок, другая – для старых, на 78 оборотов.

– Прекрасно, – проворчал Хедли.

– У вас есть какие-нибудь предпочтения?

– Ставьте, что хотите. Если уж непременно нужно что-то поставить.

– Большая часть современной музыки дегенеративна, – заявила Марша, доставая охапку грампластинок. – Кружок Шёнберга… атональность [33] . Весь этот венско-еврейский вздор, – она аккуратно вынула пластинку из жесткого конверта, а затем, удерживая ее за края, поставила на проигрыватель и включила аппарат. – Посмотрим, что вы на это скажете.

Фонограф начал хрипло воспроизводить страстные, пронзительные и тяжеловесные звуки большого симфонического оркестра.

– Запись фортепьянной пьесы Шуберта, – пояснила Марша, снова усаживаясь. – Шуберт так и не дожил до этого… Прелестно, правда?

– Красиво.

Оба немного помолчали. Сидя друг против друга, они слушали рев высококачественной системы воспроизведения. Откликаясь на оглушительный шум, дребезжали стаканы и чашки на кухне. Поначалу от неистовых сотрясений воздуха разболелась голова и защипало глаза. Хедли поморщился, пытаясь защититься. Но постепенно звуки оглоушили его, отступили и превратились в далекий шум – бесформенный и бессодержательный. Он прогнал все мысли и заботы, и Хедли был благодарен за это. Всю комнату поглотила и заполонила музыка: гостиная и все, что в ней находилось, возбужденно тряслось и вибрировало. Со временем Стюарт Хедли капитулировал и отдался музыке без остатка. Усталый и смирившийся, он больше не сопротивлялся. После этого стало почти приятно.