Франкфуртер Цайтунг, 05.01.1925

Вечером я иду по берлинской Курфюрстендамм. Я жмусь к стенам, как приблудный пес. Я одинок, но у меня твердое предчувствие, что меня ведет само провидение. Иногда мне приходится осторожно огибать решетки ограды, за которой виден палисадник. Вход туда мне заказан. Я завидую трамваям, что резво и беспрепятственно катят по полосе газонов, протянувшейся посередке проезжей части. Эти газоны разбили специально для них, словно трамваи – диковинные звери, доставленные в Берлин из сочно-зеленой дикой природы, и им, как животным в Зоологическом саду, создали жалкий клочок «естественной среды обитания». Впрочем, за решетками оград иногда виднеется не травяной газон, а так называемый каменистый. В обрамлении кирпичного бордюра он красуется во всем своем плешивом величии, являя миру только скопление мелких камешков, при одном взгляде на которые ощущаешь скрежет зубовный. Хотел бы я знать, кто изобрел эту разновидность каменной флоры и требуется ли ей ежедневный полив, чтобы она не засохла. По серому асфальту, параллельно трамвайным путям и полосе газона, шуршат автобусы и автомобили, торопясь уткнуться в уличный затор. Иной раз им удается это лишь при помощи светофоров, которые автоматически, без каких-либо видимых причин, вспыхивают то красным, то желтым, то зеленым светом. Эти глазки, хотя и светящиеся, но, судя по чередованию вспышек, явно незрячие, висят на проводах высоко в воздухе повсюду, где в связи с пересечением поперечной улицы образуется перекресток. Когда сердятся, они загораются красным светом, когда их гнев улетучивается – зеленым. На красный свет все, что движется, обязано остановиться. Изредка светофорам удается переключиться на красный в подходящий момент, и тогда из поперечной улицы на перекресток выкатывает пара тяжелых грузовиков. Но куда чаще они гневаются, едва завидев на поперечной улице какого-нибудь велосипедиста или просто работягу с тачкой. Даже полицейские, эти, вне всякого сомнения, уполномоченные представители закона, абсолютно бессильны перед его мигающим в вышине истинным оком, в сравнении с коим око полицейского всего лишь художественный образ.

Вереницу жилых домов то и дело перемежают вывески кафе, кино и театров. Собственно, своим значением транспортной артерии Курфюрстендамм обязана именно им. Одному Богу известно, чем бы была эта улица без них! Вот почему они всеми силами стараются укрепить ее авторитет. Зная о ее притязаниях на международную известность, они тоже стремятся к интернационализму. Поэтому отель именует себя американским, а кафе – французским. Хотя им отродясь не выглядеть как в Нью-Йорке или в Париже. Однако они по крайней мере пробуждают воспоминания о том о сем. По скромности своей они полагают себя лишь удачными имитациями, хотя на самом деле это весьма уродливые оригиналы. В американском ресторане карта меню вам предлагается на английском. Родной язык посетителей не без труда, но можно счесть немецким, однако их обиходная речь легко меняется в зависимости от прихотей и места увеселения.

Так что им все нипочем, сойдет и английский. Во французском кафе они сидят на улице, «на террасе», мерзнут и чувствуют себя «по-парижски». Они чувствуют себя по-парижски даже сильнее истинных парижан, потому что испытывают это чувство здесь, в Берлине. Вероятно, велением градостроительных предписаний террасы кафе здесь огорожены и недвусмысленно отделены от остальной улицы. Правда, именно это и отличает их от террас парижских кафе. Но нас ведь интересуют не различия, а сходства. На некоторых террасах странное, почти как в морге, фиолетовое освещение. Тем занятнее наблюдать там смеющиеся лица. Из толчеи посетителей, устремляющихся в кафе и на террасы, и тех, кто оттуда выходит, образуется переменчивый и прихотливый поток пешеходов. Когда им надо пересечь улицу, они спешат к перекрестку. Если повезет, светофор как раз переключится на зеленый, и они без помех попадут на противоположный тротуар, где их тоже ждут кафе и террасы.

По краям тротуара маячат деревья, а перед решетками оград – разносчики газет. Новости у них, разумеется, ужасающие. Газеты опережают само время, и даже темп, ими же установленный, не в состоянии за ними поспеть. Полуденный выпуск что есть духу бежит за вечерним, а вечерний тщится настичь завтрашний утренний. Полночь с ужасом озирается на догоняющий ее завтрашний полдень и всей душой уповает на забастовку наборщиков, дабы получить передышку и хоть одну полночь побыть самой собой.

Подобным вот образом Курфюрстендамм неутомимо тянется из конца в конец днем и ночью. К тому же она обновляется. Два этих качества надо бы выделить особо, ибо из часа в час улица теряет, так сказать, молекулы своего культурно-исторического облика. Хотя она и не перестает быть «важной транспортной артерией», впечатление такое, будто на всей своей протяженности она, вместо того чтобы вести к какой-то цели, норовит стать целью сама. Не находись там, где ей приходится обрываться, другая улица, она, кажется, тянулась бы до бесконечности. Впрочем, размеры ее и без того достаточно неимоверны. А ее поистине чудовищная способность беспрестанно обновляться, то бишь «ремонтироваться», противоречит всем естественным законам юношеского роста и старческого дряхления. Я уже давно силюсь разгадать секрет, позволяющий ей, невзирая на все метаморфозы и передряги, сохранять узнаваемость физиономии и даже в еще большей мере оставаться самой собой. Переменчивость ее неизменна. Долговечно ее нетерпение. Постоянно ее непостоянство. Она – капризная любимица творения, если, конечно, допустить, что она и впрямь желанное его дитя…

Что, к сожалению, вряд ли соответствует истине…

Мюнхнер Нойесте Нахрихтен, 29.09.1929

Кто хоть раз в жизни вместо милостыни давал инвалиду-попрошайке совет «Иди работай!» или все еще злится на непомерно высокие пособия безработным, пусть выкроит дня три свободного времени и попытается найти работу сам. Поверьте, искать место куда менее приятно, чем, сидя в кафе, сносить приставания нищего инвалида.

Я ищу работу в центре города, потом в достопочтенных районах «старого Запада» и вблизи Александерплац, посвящая этому занятию по три часа три дня подряд. Три дня длятся мои поиски. Подводя итоги, я вынужден признать: посетив пятнадцать мест – в их числе большие магазины, экспортные и оптовые фирмы, а также заведения не столь солидные – я только в трех случаях удостоился хоть каких-то, – весьма, впрочем, проблематичных, – видов на будущее: в магазине мужской одежды меня пригласили зайти еще раз, в точильной мастерской пообещали мне написать, а заведующий складом известной угольной компании, с большим знанием дела оценив мои небогатые физические возможности и отказав мне по причине моей очевидной немощи, пообещал, однако, справиться в канцелярии, нет ли там для меня чего подходящего.

Я начал на Бюловштрассе с лавки скобяных изделий, где вдобавок есть и своя точильная мастерская. В этой лавке я когда-то отдавал точить ножницы, и хозяин, равно как и белокурая продавщица, отнеслись тогда ко мне на удивление душевно. На сей раз я явился часов в пять пополудни в своей уже порядком потрепанной шинели, головной убор снял в дверях и почтительно замер в трех шагах от прилавка. Блондинка-продавщица – о, как мне запомнилась ее лучистая, весенняя приветливость по отношению к «клиенту», который примерно полгода назад зашел в магазин в перчатках и отменном, с иголочки, штатском платье, – недоверчиво глянула на меня из-за плеча солидного покупателя, пристально изучавшего пилку для ногтей. Она уже выдвинула ящичек кассы, очевидно, намереваясь дать мне мелочи. Но тут из двери за прилавком показался мужчина, вероятно, хозяин, в светло-серой жилетке и пенсне на черном шелковом шнурке. Седые волосы подстрижены ежиком, а черные усики напомажены так, что аромат доносился даже до меня. На его светлой жилетке, словно нарисованная слеза, застыла капля машинного масла.

– Мне денег не надо. Я безработный и хотел бы у вас работать.

Хозяин склонил голову набок, наморщил лоб, уронил с носа пенсне – оно еще какое-то время нервно болталось на шнурке – и глянул на меня искоса. По-моему, это называется «испытующим взглядом».

– С металлом приходилось работать?

– Нет. Я бухгалтер по профессии.

– Бухгалтер! Клиентов обслуживать можете?

– Могу!

– Как будете обслуживать?

– У меня учтивые манеры.

– Ладно, Фрида, запишите его адрес. Мы вам напишем, – бросил господин, снова нацепил пенсне и проследил, как Фрида записывает мой адрес.