Шрифт:
Я осматриваю цветок, вручаю девушке деньги.
– Это тебе, – говорю и протягиваю розу обратно ей в руки.
Она смотрит непонимающе, сейчас улыбнется, расцветет… Она почему-то зыркает по сторонам, потом наклоняется ко мне. Я уже знаю, что сейчас будет, чувствую, как натягивает лицо отвратительная вымученная улыбка…
– Оставьте этот цветок себе, – тихо говорит Лиза, потом, чуть громче:
– И не смей мне тыкать, урод! Я сейчас Шамиля позову. Мало не покажется.
Я продолжаю паршиво улыбаться, будто кто-то более сильный, неприкосновенный, ударил меня по лицу у всех на глазах.
Я поворачиваюсь и иду. Меня трясет. Снег залепляет глаза.
Я трезвый, спирта как не бывало. Все, сгорел, переварился, едва организму потребовалась энергия – на бессильную злобу и стыд.
И вот, энергии мало. Я заплетающимися ногами заворачиваю к спиртной палатке. Вижу, как бы глазами Лизы – жалкого старика, у которого ноги веретеном, путаются в полах его светлого пальто. Но боковым зрением замечаю: Лиза больше не смотрит в мою сторону…
Я ненавижу ее. Я бы ее убил. И себя бы убил – жалкого, прямо на этом месте. Взял бы ее за волосы и бил бы головой об угол ее ларька, пока она не умрет. И себя бы бил, бил, бил… И Женьку. И жонку свою…
В спиртной палатке – тоже молодая девушка. Сейчас и она скажет мне то же самое. Я стараюсь не смотреть в ее лицо. Кто я такой? Я даже смотреть на нее не имею права. Носом киваю в сторону своей любимой водки, говорю:
– «Привет».
Девушка почему-то улыбается. Я говорю:
– «Привет»! «Привет»!
Девушка глубоко кивает:
– Привет! Если не шутишь…
Я вскрикиваю фальцетом:
– Не надо мне тыкать! Я с вами не шучу. «Привет»! Мне нужна водка – «Привет»…
Я беру из ее рук прохладную гладкую бутылку – как же знакомо мне это ощущение! Быстро иду прочь. Здесь, в ладони – моя энергия, моя сила. Водочка моя. Это ощущение возвращает меня на землю. Я запоздало улыбаюсь: действительно, получилось смешно с «Приветом». Это нужно попробовать еще раз, с какой-нибудь другой продавщицей. Или нет – не нужно…
Электричка. В это время дня вагон полупустой. И снова, как утром в троллейбусе, какая-то пожилая блядь смотрит на меня издали. Отворачивается к окну, сделав загадочный профиль: вот она какая, любуется пейзажем… И снова смотрит на меня. Подойти сейчас к ней и просто сказать:
– Как насчет минета, мадам? В тамбуре?
А ведь возмутится, может быть, даже – заголосит. Хотя – по глазам видно – сидит тут и мечтает, как бы сделать кому-нибудь тамбурет.
За весь сегодняшний день, за всю дорогу туда и обратно, мне не удалось поймать ни одного взгляда, который бы ободрил меня. А ведь это и есть необходимое и достаточное условие существования любого мужчины: взгляд красавицы, воспоминание, которое будешь бережно хранить до самой смерти…
Странно, что теперь, когда у меня есть собственная девочка, с которой я делаю то, что и не снилось многим жителям Земли, я все равно ловлю эти взгляды, стремясь навсегда унести с собой образ каждой встречной красавицы…
Между прочим, пердунами нас правильно называют: к старости кишечник слабеет, и пук человеческий вновь становится неуправляемым, как во младенчестве…
26
Я выхожу из машины. По улице кто-то все гонит и гонит махровую пургу. Будто клочки любовных писем бросает в лицо…
Жан сидит в машине, я стою на улице. Жан заговорщически кивает на мой подарочный пакет. Я медленно наклоняю голову: чувствую себя какой-то маркизой-отравительницей. Наверное, оно все так и было в те сказочные времена… Интересно, как они трахались в этих пышных фижмах, в этих китовых кринолинах?
Я иду к дому. Позади, журча, разворачивается машина. Я не оглядываюсь, хоть и очень хочется, как всегда, посмотреть на черный бюст в рамке из железа и стекла, помахать, а потом долго стоять, ожидая, пока скроется машинка за самым дальним углом…
Этот дом, этот подъезд. Отсюда через несколько дней будут выносить… Или нет – не отсюда?
И вдруг вижу Микрова, вполне живого, в своей шляпе. Главное будет – не покраснеть, не выдать себя. А то все на меня посмотрят, ткнут в меня пальцами со всех сторон, скажут:
– Это она.
Он подходит к подъезду с другой стороны, прижимая к груди свой жалкий портфель, другой рукой – удерживая у подбородка воротник. Это не он гонит пургу, а пурга гонит его… Это длинное тело будет лежать в гробу, уже не перебирая ногами…
Неужели, это именно он там трахался на экране? Неужели это его белая попка, прячущаяся сейчас под теплым пальто, до сих пор там скачет и скачет, как пляшущая собачка?
Останавливаюсь, жду. Он долго меня не видит, будто это он близорук, а не я. Вдруг мне кажется, что он ранен, что посередине груди у него кровавое пятно… Может, кто-то уже выстрелил, и тогда мне совсем не надо будет…