Слева Дворцовая набережная и стрелка Васильевского острова. Впереди Петропавловская крепость. Все на месте. Все даже лучше, чем можно было представить, потому что освободилось от лишнего, наносного. Особенно справа – на Выборгской стороне, где толпились стеклянные высотные уроды. А на Литейном не было зловещего Большого дома – обиталища КГБ. Даже «Крестов», следственного изолятора, еще не было! Зато Смольный собор прекрасно смотрелся. И взирала я на этот «очищенный» от наслоений времени Петербург с необычного ракурса. Троицкий мост, по которому мы ехали на Петроградскую сторону, оказался «наплавным» – низким, подрагивающим деревянным настилом с перилами, лежащим на пузатых барках! И здесь я впервые почувствовала, что это мой город, пусть другой, но тот самый, который я люблю.

Эйфория, в которую я впала, не прошла и на Каменноостровском, хотя здесь узнать нельзя было ничего. Не оказалось ни памятника «Стерегущему», ни мечети с голубыми самаркандскими куполами, ни станции метро, ни великолепных доходных домов с горделиво вздымающимися башнями. Это была широкая пыльная дорога на острова, на дачи, с деревянными домами, садами и огородами по сторонам. Но я не почувствовала разочарования, а приняла все это как должное. Если бы не извозчик, поворот на Большой проспект я бы пропустила. А Плуталову улицу и извозчик никак не мог найти. Кстати, Плуталова получила свое название не от глагола «плутать», а от фамилии владельца распивочного заведения. Плуталовского кабака мы тоже не обнаружили, а сама деревенская улочка, которую я сочла Плуталовой, пробуждала во мне ровно столько же ассоциаций, сколько и соседние: справа – Ординарная, слева – Бармалеева, Подрезова, Подковырова и т. д. То есть никаких. Вглубь улицы я не пошла. Сказала ей: «Salve!» Все-таки не чужая! И тут меня разобрал смех. Зинаида сказала, что, разумеется, на этой убогой улице я не могла жить. А я потребовала ехать на Карповку. Возможно, с этой речкой у меня что-то связано.

Еще бы! Здесь случилось множество разных разностей. Здесь стоял «кривой» дом – великолепный образец конструктивизма, где жил наш учитель физики с круглыми, как у филина, глазами. Я была в него тайно влюблена, а он был тайно и несчастливо влюблен в учительницу литературы. Все знали о его любви, но тактично помалкивали, потому что физик был женат, и литераторша – замужем. А еще на Карповке я впервые поцеловалась с мальчиком в садике дома, где жил и в блокадную зиму умер от голода художник Филонов, и откуда его сестра отвезла на саночках его работы в Русский музей. Много всякого связано у меня с Карповкой, как и со всей округой. Конечно, нет моей Карповки в гранитных берегах, и Филонов еще не родился, и монастырь Иоанна Кронштадского не построили. Травяные откосы живописной речки желтели одуванчиками и сурепкой. По берегам – дачи. Деревянный мост тоже наплавной. Посидеть на травке нельзя, земля холодная и влажная. И ветер сильный: мотает деревья, запорашивает пылью глаза, пытается рвать одежду. Зинаида жалуется, что продрогла, а мне ничуть не холодно.

Состояние взвинченное, на обратном пути, не усидев в пролетке, выскочила и пошла рядом, почти побежала, так что ветер гудел в ушах. То, что я испытывала, с натяжкой можно было назвать восторгом, но с примесью тревоги и тоски. Наверное, чтобы унять мой жар, требовался не просто ветер, а настоящая буря с ливнем и наводнением. Вот что было бы мне в помощь. Гром и молния!

Бедная Зинаида, вероятно, решила, что я тронулась умом. Забралась в пролетку. Лошадь пошла быстрее, но по мне все равно медленно. Нагнавший нас человек на бегу что-то крикнул извозчику, только мы с Зинаидой не расслышали что.

– Гостиный двор горит! – гаркнул наш извозчик и стеганул лошадь.

И тут я заметила, что все устремляются к центру. Мы, разумеется, тоже. Зинаида причитала: «Батюшки святы, что же это делается…» Чем-то должна была разрядиться моя неуемная тревога. Я призывала наводнение – случился пожар. Не знаю почему, но мне было весело.

От Марсова поля (Царицина луга) мы еле двигались в пробке среди экипажей и бегущего к Невскому народа. Летний сад представлял собой ужасную картину: дикая давка и неразбериха, крики и визг, публика стремится к выходу, кто-то падает, кого-то поднимают, под напором тел люди валятся с высоких травяных берегов в Лебяжью канавку, встают, пробираются по пояс в воде, карабкаются по откосам, чтобы выбраться. Разорванные платья, мятые шляпы и цилиндры, какую-то расфуфыренную грузную мамашу тащат под руки, у нее отказали ноги. Зинаида бледна, как мел. Знала бы она, где в настоящий момент находится ее родня. Я вглядываюсь, надеясь их увидеть, но напрасно.

Народ все прибывает, он валом катит прямо по мостовой, кого-то придавили, кого-то ушибли каретой. Ветер раскачивает на думской башне зловещую связку из трех черных шаров, указывающих, где пожар. В перспективе Садовой улицы все выше поднимаются и набухают клубы черного дыма. Теперь уже ясно, что горит не Гостиный, а Апраксин двор. На Садовую на всех парах несутся телеги, запряженные тройками и парами лошадей с пожарными в блестящих касках, похожих на древнеримские, с бочками, лестницами, с какими-то приспособлениями. Несутся с шумом, бьют в колокола, чтобы дорогу уступали. Навстречу бегут торговцы, увешанные тряпичным товаром с головы до ног, едут повозки с мебелью и коврами, пролетки, набитые тюками, даже кареты на крышах везут груды шуб и платья. Свободных извозчиков не достать. Тут мы и попрощались с нашим, чтобы уступить экипаж купцам. Не из человеколюбия, иначе нас бы просто выбросили оттуда.

Лавки в Гостином закрыты, в аркадах второго этажа толпятся люди, боятся, что у них тоже загорится, а понизу движется процессия с образами и молитвенным пением. Дым застилает солнце, нас окружает неестественный страшный сумрак, крупными хлопьями летит пепел. Последний день Помпеи! Говорят, что полыхают лесные склады на Фонтанке и поймали какого-то поджигателя, который брызгал горючим на заборы. Вроде бы загорелось сразу в нескольких местах, и огонь быстро пошел пожирать лавки, палатки, ларьки, прилавки под навесами, а на лесных складах разгулялся вволю. Улица перед Апрашкой завалена узлами, корзинами, бочками, из окон второго этажа, откуда вырывается пламя, продолжают выбрасывать вещи. Штуки ситцев и шелков разматываются в полете и полощутся, вьются, как фантастические стяги, а внизу собирают все это и волокут в покрывалах, в тележках, на носилках. Спускают на веревках мебель. Сверху летит огромный окованный железом сундук. Вопли: «Раздайся!» «Батюшки, раздавили-и-и!» «Уйди с дороги, пьяная рожа!» «Карау-у-л!» Страшно рыдает, вжавшись лицом в стену, какой-то мужик.

Прилегающие к Апрашке переулки перекрыты солдатами, ездят конные казаки, ахают зеваки, мечется среди толпы, заливаясь лаем, обезумевшая собака. Треск, вопли, плач, брань. Истерический крик: «Святые угодники! Петербург жгут!» «Со всех концов подожгли!» Где-то стреляет пушка. Пожарные с водой и насосами не могут въехать в узкие ущелья рыночных лабиринтов, на Садовой качают воду и пускают тонкие струи из пожарных кишок в разъяренное пламя, но это все равно что писать в пылающий костер в надежде его затушить. Огонь будет свирепствовать, пока не утолит голод, пока не выжрет все, что может, лоскутные и ветошные, меховые и табачные, мыльные и свечные ряды, он не успокоится.