— А тем, что носа по ветру держать не умеет. Неспокойно в городе, а тут еще ливийские наемники, жалованья полгода не получавши, бунтуют. А он, дурак, бунта боится пуще всего. Вот и обрадовался, как пришло намедни из царской казны жалованье; тотчас велел отправить для раздачи. Ну, а я, не будь глуп, ничего ему не сказавши, отправку задержал и донес о том его высочеству, государю наместнику. И что ж бы ты думал? Благодарить изволили, назвали умницей, потрепали по щеке и взять к себе на службу обещали. Ловко?

— Ловко, тятенька! У кого учиться, как не у тебя?.. Ну, а если и вправду начнется бунт, — беда?

— Кому беда, а кому польза. Глупый в огне горит, а умный на нем руки греет…

Шепот сделался так тих, что Дио перестала слышать. А потом опять громче:

— Не может, не может этого быть, тятенька! У кого на такое дело рука подымется?

— Иссахара, сына Хамуилова, знаешь?

— Да ведь он трус, куда ему, Иаду — Пархатому!

— Трус, да бешеный. Все они таковы, Иады: трусы, а как до ихнего Бога дело дойдет, лезут на стену… Да тут и не он один: он только нож в руке, а рука за ним сильная. Скоро, брат, такие начнутся дела, что в обоих ушах зазвенит!

— Ох, тятенька, страшно…

— А ты не робей, Воробей, — будешь соколом!

Дио слушала, и сердце у нее билось так, что казалось, услышат за стенкой. Понимала, что где-то очень близко готовится злое и подлое дело против царя, — и сама она в нем как будто участвует; не оттого ли и мучается так: «ехать — не ехать?»

Вдруг из соседнего покоя, не того, где шептались, а другого, послышались шаги. Обе половинки дверей распахнулись, и тихо-тихо, как тень, вошла в них огромная, черная охотничья кошка, полупантера, а за нею, как будто ее почетные спутники, — скороходы, опахалоносцы, телохранители; и, наконец, ступая босыми ногами — обувь снималась в домах, — так же тихо, как кошка, вошел молодой человек небольшого роста, легкий, ловкий, стройный, с обыкновенно-приятным лицом, в простой белой одежде, в черном, гладком парике, в широком, до половины груди, ожерелье, с длинным, в руке позолоченным деревянным посохом, увенчанным золотым изваяньицем богини Маат — Истины. Это был настоящий или мнимый сын царя Аменхотепа, царский зять, наместник Фив, Тутанкатон.

Подойдя к резному, из слоновой кости и черного дерева, креслу, стоявшему посередине комнаты, на низком помосте, между четырех столбиков, он сел на него. Дио подошла к нему и стала на колени. Он поцеловал ее в лоб и сказал:

— Радуйся, дочь моя! Милость бога Атона да будет с тобою! Ступайте все, — прибавил, обернувшись к спутникам.

Когда все вышли, он встал, подошел к ложу, сел на него с ногами, взглянул на Дио и молча указал ей на место рядом с собою, но сделал это не очень заметно, а как бы надвое: захочет — увидит, не захочет — нет. Не увидела — села против него, на складной ременчатый стул.

Кошка подошла к ней и начала тереться об ее ноги, тыкаясь мордой в колени и слишком громко, не по-кошачьи, мурлыкая. Дио не любила кошек, а этой особенно: ей казалось, что это огромная, черная, скользкая гадина. С Тутой никогда не разлучалась она: всюду ходила за ним, как тень.

— Что ты тут одна сидишь? Отчего доложить не велела? — спросил он голосом тихим и ласковым, похожим на кошачье мурлыканье.

— У тебя был гость.

— Твой же поклонник, Менхеперра. Оттого и не вошла?

— Оттого.

— Ах, дикая… Поди сюда, Руру! — позвал он кошку. — Надоела тебе?

— Нет, ничего, — сказала Дио из учтивости: охотно бы оттолкнула слишком ласковую гадину.

— Удивительно! — заговорил он, улыбаясь и глядя на нее тем особенным мужским взором, который был ей противен: «Точно пауки по голому телу ползают», — говорила она об этих взорах. — К тебе нельзя привыкнуть, Дио: каждый раз, как видишь тебя, удивляешься, что так хороша… Ну, прости, не буду, знаю, что ты этого не любишь!

Кошка подняла морду и заглянула ей прямо в глаза огненными зрачками. Дио оттолкнула ее тихонько ногою: страшно было, что вскочит на колени.

— Ах, несносная! — рассмеялся Тута, схватил ее за ошейник, втащил на ложе, уложил и нахлопал: спи!

— Ну, так как же? Едешь? — начал он уже другим, деловым голосом. — Стой, погоди, сразу не отвечай. Я тебя не тороплю; только подумай, что ты тут делаешь, чего ждешь? Учишься плясать по-нашему? Зачем? Пляши по-своему — еще больше понравится. У нас теперь чужое лучше своего…

— Я решила…

— Стой, погоди, дай кончить. Я уеду, останешься одна, а время нынче такое — не знаешь, что будет завтра…

— Да еду же, еду!

— Ну-у? Правда? Ой, опять обманешь?

— Нет, теперь уж сама хочу поскорей.

— Отчего же так вдруг захотела?

Она ничего не ответила и спросила:

— Завтра едешь? наверное?

— Завтра. А что?

— В городе, говорят, неспокойно.

— Пустяки. К завтрему все кончится. Ну, конечно, город большой, дураков много; может быть, и пойдут умирать за своего болванчика. Тогда, делать нечего, не обойдется без крови…

Дио поняла, что «болванчик» — кумир бога Хонзу.