— Дио, плясунья, жемчужина Царства Морей! — послышался шепот в толпе царедворцев.

Жрицы-колдуньи, кончив пляску, пали ниц. Систры и флейты умолкли, кроме одной, все еще плакавшей; так одинокая птица плачет в сумерках.

Выйдя из гроба, плясунья пошла навстречу солнцу. Тихо-тихо, как бы сонно, начала пляску: все еще в теле ее была скованность, мертвенность. Но, по мере того как солнце всходило, пляска делалась быстрее, быстрее, стремительнее. Голова закидывалась, руки протягивались к солнцу: падали белые ткани на темно-пурпурный ковер, обнажая невинное тело, ни мужское, ни женское — мужское и женское вместе, — чудо божественной прелести. Солнце лобзало его, и вся она отдавалась ему, соединялась, смертная, с богом, как любящая с возлюбленным.

плакала флейта.

Вдруг песнь оборвалась: плясунья упала навзничь, как мертвая. Одна из жриц подбежала к ней и покрыла ее белым саваном.

Легкий шорох шагов и голос, как будто знакомый, но никогда не слыханный, послышались Дио. Она подняла голову и увидела царя лицом к лицу. Он что-то говорил ей, но она не понимала, что. Жадно смотрела в лицо его, как будто узнавала после долгой разлуки: может быть, так узнают друг друга на том свете любящие.

Вспомнила свой давешний страх и удивилась, как не страшно. Простое-простое лицо, как у всех; лицо сына человеческого, брата человеческого, тихое-тихое, как у бога, чье имя: «Тихое Сердце».

— Очень устала? — спросил он, должно быть, уже не в первый раз.

— Нет, не очень.

— Как хорошо плясала! У нас так не умеют. Это ваша критская пляска?

— Наша и ваша вместе.

Он тоже вглядывался в нее, как будто узнавал.

— Где я тебя видел?

— Нигде, государь.

— Странно. Все кажется, что где-то видел…

Она сидела у ног его, а он стоял над нею, нагнувшись. Обоим было неловко. Белый саван падал с голого тела ее; она старалась его натянуть, но он все падал. Вдруг покраснела, застыдилась.

— Холодно тебе? Ну-ка, ступай поскорей, одевайся, — сказал он и тоже покраснел. «Совсем как маленький мальчик!» — подумала она и вспомнила изваянье в Чарукском дворце — мальчика, похожего на девочку.

Он снял с руки своей перстень, надел ей на руку, еще ниже нагнулся, поцеловал ее в голову и, отойдя от нее, вернулся в царскую скинию.

— Клюнула рыбка, клюнула! — шепнул Туте на ухо стоявший рядом с ним в толпе царедворцев старый вельможа Айя, друг его и покровитель.

— Ты думаешь? — спросил Тута.

— Будь покоен: клюнула. Этакой парочки другой не сыскать: друг для друга созданы. Мужчина да женщина — крючочек да петелька — двое в любви, а здесь — четверо.

— Как четверо?

— Так; двое в нем, двое в ней; петелька — крючочек, крючочек — петелька: сцепятся — не расцепятся.

— Ты, Айя, премудр! — восхитился Тута.

Хор слепых певцов запел Атонову песнь. Нищие бродяги, ходили они по большим дорогам, из села в село, из города в город, питаясь подаяньем. Царь, однажды услышав их у врат Атонова храма, так пленился ими, что назначил им быть храмовыми певчими, да возносится Богу хвала не только от счастливых, мудрых и зрячих, но и от несчастных, темных, слепых.

Их было семеро. Перед царскою скинией стояли они в ряд, на коленях, голые, только в белых передниках, с телами, почерневшими от солнца, с руками и ногами иссохшими, тонкими, как палки, с видными сквозь кожу ребрами и животами вздутыми: головы бритые, лица сморщенные; складки около губ, как у больных, старых псов; носы курносые, тоже как у псов, нюхающие; узкие слепые щелки воспаленных глаз.

Запевало, сидя впереди, играл на высокой семиструнной арфе, а остальные, отбивая лад песни ладошами, пели голосами гнусавыми. Прямо на солнце смотрели слепыми глазами, но светлого бога Ра не видели, славили теплого бога Шу:

И, кончив унылый припев, запели радостную песнь:

Солнце уже заливало крышу храма, но внизу, на семи дворах, была еще тень; только высокие чела пилонов позлатились; пестрые флаги мачт над ними трепетали в утреннем веяньи радостным трепетом; радостным шелестом шелестели крылья белых голубей, и зимние ласточки резали воздух свистящим полетом, пели солнцу, кричали, визжали от радости: «Ра!»

Царь снова взошел на пирамидный жертвенник и бросил в огонь пригоршню ладана. Вспыхнувшее пламя побледнело в солнце; заклубился розово-белый дым, и на семи дворах, с трехсот шестидесяти пяти жертвенников поднялись такие же дымы: если бы кто-нибудь увидел их издали, то подумал бы, что в городе пожар.