— А ты что? — спросил Иссахар.

— Жду его, — ответил Мерира и усмехнулся. — Если жив, пусть придет. К тебе приходит?

— Нет. К нам обоим придет: вместе хотели убить его и вместе увидим живого.

— О ком говоришь? О царе?

— О царе и о Сыне. Через царя к Сыну — нам с тобой иного нет пути.

— Что ты меня с собой равняешь? Я — египтянин, а ты — Иад Пархатый. Ваш Мессия не наш.

— Он один для всех. Вы Его убили, а мы Его родим.

— И тоже убьете?.. Ну, ступай, — сказал Мерира и пошел, не оглядываясь. Иссахар — за ним.

Вдруг Мерира остановился, оглянулся и сказал:

— Так и будешь ходить за мной? Ступай, говорят, ступай, пока шкура цела!

— Не гони меня, Мерира. Если я уйду, Он к тебе не придет.

— Да ты что, пес, о двух головах, что ли? — закричал Мерира и поднял палку.

Иссахар стоял, не двигаясь, и смотрел ему в глаза. Он опустил палку и рассмеялся:

— Ах ты, юрод несчастный! Ну что мне с тобой делать?

Помолчал, подумал и заговорил вдруг изменившимся голосом:

— Ну, ладно, пойдем. Ко мне, что ли?

Иссахар молча кивнул головой.

Пошли быстро, как будто спеша. Миновав семь дворов-святилищ, вышли на улицу. Все время шли молча; только подойдя к Тутиной усадьбе, Мерира спросил:

— Который час?

— Седьмой, — ответил Иссахар, взглянув на небо. Время ночи считали от захода солнца.

— Часов пять до восхода. Ничего, время есть, — сказал Мерира.

Прошли садом к летнему дому. Войдя в сени, Мерира взял горевшую во впадине стены лампаду и повел спутника рядом пустых покоев. Поднялись по лестнице в спальню и оттуда прошли в соседнюю горницу.

— Ложись здесь, — указал Мерира на ложе, — а я буду там, рядом. Смирно лежи, не вставай, ко мне не входи, слышишь?

Иссахар опять молча кивнул головой.

— Есть хочешь? Вон как отощал, сутки, должно быть, не ел.

— Нет, пить, — ответил Иссахар.

Мерира взял с поставца кувшин с пивом и подал ему. Он жадно отпил.

— Что ты дрожишь? — спросил Мерира, заметив, что руки у него трясутся так, что едва держат кувшин. Кинул ему плащ.

— Ну, ложись, укройся; может, согреешься.

— Я спать не хочу, посижу так.

— Ложись, ложись, говорят!

Иссахар лег. Мерира сам укрыл его плащом.

— Спи. Завтра, чуть свет, разбужу. В верхний храм пойдем, там Его и встретим…

Вдруг Иссахар приподнялся на ложе и хотел поцеловать руку Мериры. Но тот быстро отдернул ее.

Вышел в соседнюю комнату, плотно притворил за собой дверь, но не запер; поставил лампаду на свещник, взял с полки у стены две кедровых, беленых для письма, дощечки, написал на них несколько строк, сложил, запечатал и спрятал за пазуху. Подошел к ларцу в изголовьи ложа, вынул из него перстень с карбункулом, Амоновым оком, и надел его на руку.

Начал бродить взад и вперед по комнате, бормоча себе что-то под нос быстро-быстро и невнятно, как в бреду.

Посередине комнаты, между четырех деревянных, лотосовидных, узорчато раскрашенных и раззолоченных столбиков, на низком, в одну ступень, кирпичном, устланном коврами помосте, стояло, по египетскому обычаю, два почетных кресла, одно против другого, для гостя и для хозяина.

Каждый раз, проходя мимо них, Мерира немного замедлял шаг и, не поворачивая головы, косился на одно из них. Лицо его было неподвижно, сонно. И все бормотал.

Так ходил очень долго. Лунное небо, светлевшее в окнах-щелях с каменными прутьями решетки, под самым потолком, меркло, темнело и потемнело наконец так, что решетки стало не видно: должно быть, луна закатилась.

Мерира все больше и больше замедлял шаг перед помостом. Вдруг остановился, пристально вглядываясь в одно из кресел, и усмехнулся. Взошел на помост, сел в другое кресло, заломил руки над головой, потянулся и зевнул.

— Прости, государь, — заговорил уже громко, внятно, как бы с кем-то сидевшим на кресле против него. — Знаю сам, что зевать непристойно перед царем, да еще мертвым. Но ужасно хочется спать. И добро бы наяву, а то во сне. Бывает это с тобой? Спишь, а все-таки спать хочется… Изка Пархатый, тот при тебе не зевал бы. Давеча я, признаться, ему позавидовал. Как дрожит, боится, а ведь душу бы отдал, чтобы тебя увидеть! Вот бы к кому тебе ходить. Да видно, и вы, мертвые, как женщины; тех только и любите, кто в вас не слишком верит… Кстати, надо бы дверь к нему запереть — давеча забыл. Ну как войдет — перепугается до смерти, бедный… А может, и не забыл — нарочно не запер: пусть войдет, — посмотрю, увидит ли тебя… Вот я до чего от скуки дошел. Скучно, Энра, очень скучно! Да неужто и там, у вас, такая же скука? Все то же, все то же — тухлая рыба в вечности… Или то же, да не так? Ну, как же, лучше или хуже? Молчишь? Не люблю я, когда ты так молчишь и смотришь на меня, точно жалеешь: для таких, мол, как ты, лучше, а для таких, как я, хуже… Ну что ж, так и будем молчать? Говори, зачем пришел? Помнишь, Энра, когда я тебя убить хотел, ты мне сказал: «Я тебя люблю, Мерира»… А сейчас, сейчас кто это сказал, ты или я?

Помолчал, как будто выслушал ответ, и потом опять заговорил:

— Любишь врага? Этому Он тебя научил? От Него и ходишь ко мне, спасаешь? Нет, Энра, того не спасешь, кто сам не хочет спастись. Ты погиб за то, что любил: дай же и мне погибнуть за то, что я люблю, — за мир, не тот, а этот, за эту жизнь, — живую рыбу, а не тухлую. Мир уже смердит от Него, и еще засмердит так, что в собственном смраде задохнется. Лжет Он, что мир убивает Его; Он сам убивает мир. Сыном Божьим назвал Себя для того, чтобы убить Сына истинного — мир… Знаю, трудно идти против Него. Пусть трудно, я не ищу легкого. Я первый восстал на Него, но не последний. Будут такие, как я, когда Он придет; Его убьют и дело Его уничтожат; сами погибнут, но мир спасут. Так будет, Энра!