Нтобека Мафа давал показания с инвалидной коляски. «Мы не сразу поняли, что стреляют по нам. Затем люди, которые бежали к стадиону, побежали назад и раздались крики «В нас стреляют» и некоторые люди начали кричать, что нужно лечь навзничь. Я почувствовал, что что-то обожгло мне бок. Я упал и когда попытался подняться, то не смог это сделать…»

Когда Алекс Борейн — заместитель Туту, спросил, есть ли у него какие-нибудь пожелания, то Мафа попросил, чтобы был построен памятник погибшим, а также созданы условия для занятия спортом для инвалидов. Заметно тронутый Борейн сказал: «Вы вдохновляете нас, Вы думаете больше о других, чем о себе».

Сирил Рамафоса, который чуть не погиб в Бишо, а сейчас руководил процессом создания новой конституции страны, представил официальную версию АНК об этих событиях.

За ним выступил Сматс Нгоньяма, который бежал через пролом в заборе вместе со мной. Теперь он был министром экономики и туризма этой провинции. Их свидетельства совершенно ясно показали, что решение идти на Бишо через пролом в заборе стадиона было коллективным, а не моим поспешным решением, как это изображалось частью прессы.

Пик Бота — бывший министр иностранных дел, приехал после обеда, чтобы внести свой вклад. Он просил, чтобы его отпустили как можно быстрее, поскольку у него где-то ещё было срочное дело. Он возложил вину за бойню за АНК и вопреки всеобщему убеждению заявил, что Гкозо был не марионеткой южноафриканского правительства, а самостоятельным хозяином на своей территории. Хотя Пик Бота просил допросить его пораньше из-за неотложных дел, но, выйдя из зала, он внезапно изыскал много свободного времени, чтобы обильно угостить журналистов рассказами о своём политическом будущем.

День заканчивался и Туту спросил меня о моих намерениях. Он исходил из того, что мне нужно было успеть на самолёт, но очень хотел, чтобы были заслушаны показания ещё одной группы пострадавших. Поскольку они были из отдалённых деревень, им нужно было вернуться домой до темноты. Я охотно согласился, так как мне было несложно отложить свой отъезд. Я был последним свидетелем, который давал показания в этот день. Становилось уже темно. Я очертил ход событий и мою роль в них, подчеркнув, что я преисполнен глубокого сожаления в связи с тем, что наш мирный марш закончился столь трагически, и что моё сердце и мысли были обращены к семьям погибших и к раненым.

Я признал, что в широком моральном смысле я был частью событий, которые привели к бойне, и меня по-прежнему терзает мысль о том, что, возможно, мы могли бы сделать больше для того, чтобы избежать этих ужасных последствий. Но утверждаю со всей искренностью, что если бы мы знали, что сискейские солдаты откроют огонь, мы никогда бы не пошли на риск. Исходя из известных теперь сведений, некоторые могут утверждать, что наше решение было трагическим просчётом. Но в то время такая возможность казалась нам невероятной, особенно потому, что заявленные нами цели и наши действия и поведение были столь явно ненасильственными. Я задал вопрос, следовало ли нам рисковать, и попытался сам ответить на него цитатой из Ганди: «Гражданское неповиновение становится священной обязанностью тогда, когда государство становится незаконным… отказ от сотрудничества со злом — такая же обязанность, как и сотрудничество с добром». В этом смысле мы были готовы к определённому риску, потому что мы верили в дело освобождения и мы не могли молчаливо соглашаться с тиранией и терпеть угнетение — альтернативой была покорность и это стало попросту невыносимым.

Я заявил, что хотя АНК принял коллективную ответственность, я не пытался избегать какого-либо объективного расследования моего поведения в этот роковой день. Один аспект событий в котором, как я сказал, я не был уверен, был вопрос о том, были ли солдаты спрятаны в окопах неподалеку от пролома в заборе. Я заявил, что не исключаю возможности существования тогда преднамеренного плана заманить нас в засаду. Эту возможность Комиссии следовало бы исследовать. Вместе с тем, я считал, что стрельба могла быть результатом откровенного пренебрежения властей своими обязанностями. В заключение я обратился к роли сискейских солдат, которые в своём большинстве были молодыми малообразованными парнями. Я отметил, что они были продуктом системы, которая выработала у них страх даже перед мирным маршем. Они были запрограммированы на веру в то, что мы были воплощением дьявола.

Два члена Комиссии, Думисане Нтсебеза и достопочтенный Бонгани Финка, упомянули о рекомендации Комиссии Голдстоуна о том, что АНК следовало бы наказать меня. Я сообщил им, что АНК отказался сделать это. Они были особенно удивлены, когда узнали, что мне даже не была предоставлена возможность ответить на вопросы Комиссии Голдстоуна.

К тому времени, когда я закончил выступление, был уже поздний вечер. Архиепископ Туту поблагодарил меня. Он отметил как знамение времени тот факт, что член кабинета министров был готов ждать целый день, пока не выступят свидетели из числа простых людей. Он с удовлетворением отметил то, что я приехал с женой и выразил удовлетворение от нашего участия в церковной службе в предыдущий день.

Я испытывал облегчение от того, что наконец мог публично представить свою версию событий, и от того, как вдумчиво Туту подвел итоги дня. Я почувствовал, что гора свалилась с моих плеч.

Очень большой интерес был к заседанию на следующий день, когда должны были давать показания Гкозо и его бывшие чиновники. Мы с Элеонорой решили остаться на утреннюю часть слушаний.

Бюрократы времён бантустанов представляли собой жалкое зрелище, когда они давали показания. Было ясно, что они имели лишь косвенное отношение к любым серьёзным решениям. Они открыто заявили, что вся информация о намерениях АНК и об угрозе, которую представлял марш, поступала от офицеров южноафриканской службы безопасности. Бывший заместитель Гкозо, полковник Сайленс Пита, которого активисты АНК в этом районе считали беспощадным врагом, оказался совсем бесцветной личностью. Он рассказал о том, как в день бойни Гкозо получил от службы безопасности сообщение о том, что вооружённое крыло АНК — «Умконто ве Сизве», планировало свергнуть его правительство.