Видно было, что неловко старому Куратору заводить об этом разговор, хотя он решился на него; да и разволновался старик и старался теперь говорить как можно проще, чтобы совсем не расчувствоваться. У Жофи тоже стояли в горле слезы. Этот старый человек с вислыми усами, блестящими глазами и мешками под ними был все-таки ее отец, возле которого она так любила вертеться в детстве в дни убоя свиньи, когда он мастерским движением вырезал окорок, грудинку, а потом совал ей в руки почку: неси, да не урони гляди, помощница! А в день Яноша как ободряюще кивала ей эта милая голова сквозь табачный дым и клики целой армии гостей, яростно спорящих о политике, обо всем на свете. Да все слезы и причитания старух не стоят этого запинающегося голоса, старающегося победить растроганность этих грустно повисших усов!

— Вы уж говорите сразу, папенька, какому вдовцу жена понадобилась, — улыбнулась она старику сквозь слезы, — чтобы его коров-сиротинок доить.

— Видишь, какой злой язык у тебя, — ответно улыбнулся и отец. — Да я, может, и не прочу тебя за крестьянина. По-моему, лучше бы тебе уехать отсюда, может, быстрей забылось бы рядом с каким-нибудь нездешним человеком. Крестьянин — это не для тебя, ты и мужа-то своего за то любила, что он и охотник был, и газеты читал, и на велосипеде раскатывал. Вот такого тебе нужно… Не то чтобы я уже имел кого на примете, но говорю тебе затем, чтоб подумала.

Жофи сидела напротив него раскрасневшаяся, с пылающими щеками и боялась хоть на миг прикрыть глаза, чтобы не полились слезы. Старик отец вынул массивные серебряные часы и больше не глядел на Жофи.

— Сейчас уже выходить начнут, поплетусь и я. Да, еще мать наказывала, чтоб к вечеру пришла, Илуш и так дуется, что ты даже не поглядела ни разу на ее ребенка. Как ни горько бывает иной раз, но того, кто перед тобою не виноват, обижать не годится. — И когда Жофи проводила его до калитки, еще раз спросил — Так ты придешь? А за разговор этот не сердись, я ведь добра тебе желаю. — Он стиснул ей руку и медленно зашагал домой.

Поднявшись на галерею, Жофи немного постояла. Уперлась лбом в столбик и слушала шум крови, волнами приливающей от сердца: вот пульсирует на шее, шумит за ухом, потом закружила-забурлила в голове — и вот уже накатывает новый вал; Жофи казалось, что она стоит на берегу большой реки, посылающей одну волну за другой. По телу ее бежали мурашки, иногда она вздрагивала от странно-сладостной слабости. «Что со мной, да я совсем тронулась! — слышала она голос разума между двумя приливами крови. — Да таких душить следовало бы. Или вовсе я бессердечная, что способна об этаком думать?» Но голова ее по-прежнему приникала к столбику галереи, а тело таяло в сладкой истоме. Ни единый звук не раздавался в голубом воздухе, и земля была так же неподвижна, как небо. Но вот с нижнего конца села донеслось величественное гудение: тот, кто знал этот псалом, мог без труда различить каждое слово. Жофи выпрямилась. Сейчас они будут здесь, Кизела и ее сын: она — в черной шелковой блузе, он — в клетчатом костюме и желтых сапогах, с бесстыдной ухмылкой в глазах… И тут она, с этими безумными надеждами! По столбику, у которого она стояла, бежала красная полоса, дважды, трижды обвивая его и многократно перекрещиваясь. И у тебя хватило бы сердца забелить это, дрянь ты последняя, забыть синее личико, судорожно хватающий воздух рот! Значит, и в сердце нашем покойные быстро зарастают травой? Или человек просто-напросто зверь? Пение замирало, голоса шли на убыль, Жофи почти видела, как один за другим подымаются со скамей прихожане, вот уже в каждом ряду встал кто-то — сперва из песни исчезли женские сопрано, потом поредели и мужские голоса. Теперь Кизела стоит перед церковью с черными жемчугами на шее, ждет сына в клетчатом костюме, который, подойдя, легонько треплет «мутер» по щеке, а она, счастливая, поглядывает на почтмейстерское семейство. Да разве есть им до нее дело? Кто знает, что они затевают, отчего так ласковы с ней? Как ухмыльнулся бы Имре, знай он, что в ней происходит!

Жофи вбежала в дом, накинула платок, сунула под мышку бутылку для поливки и вылетела на улицу, оставив дом открытым настежь, только в своей двери повернула ключ. Едва она вышла на улицу, как на первом же углу показался идущий из церкви народ. Жофи подхватила сзади длинную юбку, чтобы шагать быстрее; она бежала от этой по-весеннему разодетой толпы, словно то был огромный красочный водяной вал, который, настигнув, закрутит, потопит ее. И какая же я дура, ругала она себя, когда преследовавшая ее толпа отстала. Именно Имре имел в виду отец, как же! Что из того, что он не крестьянин и не здешний? Да разве один он такой? Кто знает, кого ему присоветовали, может, старика какого-нибудь вроде этого глухого Тота — а она уже вон о ком думает. Родители просто избавиться от нее хотят, чтобы горькая ее судьба не колола им глаза. Надоело видеть ее вечно унылую физиономию, чуять кладбищенский дух вокруг нее — пусть лучше уедет с глаз долой. А может, заметили что-нибудь? Но что могли заметить? Да разве сказала она с этим Имре хоть десять слов? Едва увидит — тотчас спешит уйти. Но тогда почему так увивается возле нее Кизела? Прежде-то она другая была. Да просто жалко ей тебя стало, вот и подобрела. И о чем же ей говорить с тобой, как не о сыне да о том, какое у него хорошее место — разве есть у нее другая радость в жизни! А может, все-таки… Как знать, а вдруг они уже и сговорились за ее спиной, и отец приходил только подбодрить. Додумайся она до этого раньше, сгорела бы со стыда перед отцом. Да как они могут так о ней разговаривать, разве дала она повод для этого? Жофи постаралась представить себя на месте отца. Он говорил с нею так ласково, а сам небось думал: «Бедная ты моя Жофи, и на что он тебе сдался, юнец этот; однолетки вы с ним, да и какой он, право, человек-то еще. Шофер, то ли тебе надо? Ну да ладно, хватит с тебя горя всякого, не буду портить радость твою, коли такой тебе по сердцу пришелся». Она просто одеревенела вся от стыда, пытаясь воспроизвести ход отцовских мыслей. Нет, ничего подобного отцу и в голову не приходит. Слишком они все себя любят, чтобы о ней, о радости ее печься. Да посмел бы он так о ней думать!.. «А что, если все-таки Мари», — сверкнула вдруг мысль, и сердце больно екнуло в груди. Ей уже и раньше что-то чудилось такое, когда Мари все вечера напролет просиживала у Кизелы. И вдруг снова отчетливо увидела; на кухне стоит Имре, и Мари тоже тихонько выходит за ним следом, смущенная донельзя, — значит, они вместе там кудахтали у этой сводни! Теперь Жофи знала, почему тогда прогнала сестру. Ей просто кстати пришлись упреки матери. Фу, так вот какая она, тварь подлая, а ведь невинный младенец ее еще и не успокоился в своей могилке! Но Мари! Возможно ли, чтобы ему нужна была эта колода с пустыми глазищами, эта телка? Хотя бы и из-за денег! О, какие глупости приходят ей в голову — и она еще смеет являться с ними к могиле сына! Все это бред, да и только. Имре за графскими горничными ухлестывает, а отец — что ж, старикам ведь лишь бы поговорить. Да он и сам сказал, что ничего определенного у него на примете нет. «Ничего определенного», — ухватилась она за отцовские слова и постаралась думать только о могиле, о розовых кустах, которые нужно подвязать к новой ограде, и о том, что с решетки потерялось украшение во время перевозки. Она уже вышла из деревни и теперь шагала по высокой обочине дороги. Недавно окопанная кукуруза и молодые всходы пшеницы вились-колыхались на теплом ветерке, и акации на вершинах холмов уходили в голубую даль. Вдруг Жофи прислушалась: внизу, по дороге, прошуршали резиновые шины, по-видимому велосипеда, затем велосипедист соскочил и, подталкивая машину, стал догонять ее. «Ишь, бесстыдник какой!» — подумала Жофи и ускорила шаг. Мужчина шел внизу, не отставая, и Жофи, упорно глядевшая на траву, увидела, как карабкается по склону тень человека в берете с велосипедом впереди. «Нахал, — бушевала Жофи, — какой-нибудь часовщик бродячий, хорошо же он начинает!» И она ожесточенно продолжала свой путь по верхней тропе, решив про себя, если окликнет, запустить ему бутылкой в голову.

— Ох и быстро же вы идете, даже не замечаете бедного путника, — неожиданно прозвучал за ее спиной голос Имре. — А я смотрю, кто это спешит впереди, да на троицын день, больно уж на нашу хозяюшку похоже. Но окликнуть не посмел. Целую ручки, — добавил он, когда Жофи остановилась на минуту.

— Вы это? — проговорила Жофи, и на секунду ожесточенное выражение исчезло, лицо ее захлестнуло ярким светом. Земля, словно обезумевшее сердце, пульсировала у нее под ногами, как будто не она сама шла по ней, а ее подбрасывали толчки этого сердца, деревья же вырвались вместе с корнями и бешено убегали прямо через засеянное поле.

— Да, решил вот в Богард съездить, у меня там дружок механик, звали сегодня к обеду. Но вы-то как задумались, — сказал Имре и неведомо почему озорно засмеялся.

Жофи знала, что это ложь. Кизела с вечера затеяла тесто и зарезала каплуна. Так что в Богарде ждать его не могли. Да и откуда там у него приятель механик? Врет, бесстыдник, но было в этом вранье что-то успокаивающее: Жофи как бы получила над ним преимущество. Деревья сразу остановились у края посевов, и Жофи теперь не нужно было так судорожно держаться, чтобы не пошатнуться. Она даже позволила себе легкую улыбку.

— Я слышала шаги, но подумала, что это нахал какой-нибудь.

— Что ж, пожалуй, так оно и есть, — расхохотался Имре. Но так как лицо Жофи опять похолодело и застыло, ему вспомнились наставления матери: «Не вздумай с ней дурачиться!» И он договорил уже серьезнее: — Мама искала вас повсюду, когда мы вернулись из церкви. Решила, что вы к своим пошли. Ведь вы, верно, и не обедали еще.

— Я не проголодалась, — ответила Жофи холодно. Она и сама не могла бы сказать почему, но сейчас ее глубоко задел намек на ее траур.