– …В чем заключается твоя концепция? – спросила я.

Они воззрились на меня, как на муху, пролезшую через щель в ставне и надоедливо жужжавшую около.

– Это новая передовая идея, – ответил Томас. – Вопреки вашим представлениям она скоро превратится в национальное движение. Попомните мои слова.

– Но что это? – спросила я.

– Нам предлагают освободить рабов и отослать их обратно в Африку.

Я оказалась не готова к такому радикальному проекту.

– …Как, но это абсурдно!

Моя реакция застала их врасплох. Даже Генри и Чарльз, тринадцати и двенадцати лет, в изумлении уставились на меня.

– Храни нас Господь, – произнес Джон. – Сара против!

Он решил, что я переросла мятежные настроения и стала, как все, поборником рабства. Я не винила его. Когда в последний раз кто-то из них слышал мои высказывания против рабства? Я долго жила во власти любовных чар, испытав на себе худшую напасть для женщины – тягостное ожидание.

Джон захихикал. В камине бушевал огонь, и ярко освещенное лицо отца покрылось испариной. Он вытер лицо и тоже рассмеялся.

– Да, я действительно против колонизации, – начала я. Речь моя лилась без запинки, и я заставила себя продолжать: – Я против, но не по той причине, о которой вы думаете. Мы должны освободить рабов и оставить их здесь. Как равных нам.

Возникла странная пауза. Среди набожных женщин уже давно ходили разговоры, взывающие к христианскому состраданию к рабам. Время от времени какая-нибудь сердобольная душа заговаривала о полном освобождении рабов. Но равенство – нет, это нелепость!

Согласно закону, раб считался человеком на три пятых. Я вдруг осознала, что мое предложение равносильно тому, чтобы объявить овощи равными животным, животных равными человеку, женщин равными мужчинам, а мужчин равными ангелам. Я опрокидывала вверх тормашками порядок мироздания. Самое удивительное, что мысли о равенстве пришли мне в голову впервые, и я могла приписать их только Богу, к которому в последнее время часто обращалась и который представлялся мне скорее бунтарским, чем законопослушным.

– Боже правый, неужели ты нахваталась этого от пресвитериан? – спросил отец. – Это они говорят, что рабы должны жить среди нас как равные?

Вопрос звучал саркастически и был адресован моим братьям, но все же ответила я сама.

– Нет, отец, это говорю я.

Пока я рассуждала, перед глазами пронеслась вереница картин, и в каждой из них была Подарочек. Вон она – малютка с сиреневым бантиком на шее. Вот – наполняет дымом весь дом. Учится читать. Прихлебывает чай, сидя на крыше. Я вижу, как ее стегают плетью. Как она обматывает дуб украденной ниткой. Купается в медной ванне. Шьет изумительные вещи. Ходит кругами как потерянная. Я увидела все в истинном свете.

Матушка пропала. Это так же очевидно, как и то, что я сижу здесь. Мне остается только наворачивать круги по двору, пытаясь унять печаль. По правде, можно стереть ноги до волдырей, вышагивать до второго пришествия, но так и не перегнать свое горе. Пришел декабрь, и я прекратила хождение. Я задержалась у поленницы, где мы давным-давно кормили совенка.

– Черт тебя побери, если ты спаслась! Как же ты могла оставить меня с моей любовью и ненавистью к тебе! Это меня убьет, и ты знаешь, что так оно и есть.

Потом я повернулась, пошла в подвальную комнату и взялась за шитье.

Не думайте, что я могла сделать хоть один стежок, не вспоминая о ней. Она была в ветре, дожде и скрипе кресла-качалки. Она сидела на ограде с птицами и смотрела на меня. Когда приходила темнота, матушка являлась вместе с ней.

Однажды, незадолго до Рождества, я взглянула на деревянный сундучок на полу, засунутый за мамин мешок из рогожи.

– И куда ты подевала ключ?

Я все время с ней разговаривала. Но, честное слово, не слышала, чтобы она отвечала, так что я не свихнулась. Я перевернула комнату вверх дном, ключа нигде не было. Вряд ли он остался у нее в кармане в день, когда она ушла и не вернулась. У нас в сарае хранился топор, но мне совсем не хотелось раскалывать сундучок.

– Будь я на твоем месте, – стала рассуждать я, – куда бы спрятала ключ от сундучка с самыми ценными вещами?

Я с минуту постояла на месте. Потом подняла глаза к потолку. К раме для лоскутных одеял. Колесики шкива недавно смазали маслом. Они не заскрипели, когда я опустила раму.

«Наверняка».

Ключ лежал в канавке, проходящей вдоль одной из досок.

В сундучке я нашла пухлую пачку, завернутую в муслин. Отогнула край и учуяла мамин запах, этот солоноватый запах. Я не удержалась и всплакнула, прижала к себе лоскуты, вспоминая, как матушка говорила, что они – мясо на ее костях.

Всего там было десять больших квадратов. Я разложила их на раме. Цвета, которыми пользовалась матушка, превзошли Бога и радугу. Красный, фиолетовый, оранжевый, розовый, желтый, черный и коричневый. Они больше подействовали на мой слух, чем на зрение, звучали так, словно она смеялась и плакала одновременно. Это была самая замечательная работа, вышедшая из-под пальцев матушки.

На первом квадрате изображалась ее мама в детстве, она держала за руки своих маму и папу, и вокруг падали звезды. Это была ночь, когда бабушку продали в рабство и когда началась вся история.