Этельред сделал глоток вина и сел на ее широкую с занавесями кровать.

— С вашей стороны было неразумно не прийти сегодня вечером в зал, сударыня, — сказал он, — ведь быть там — ваш долг королевы. Вы, конечно, понимаете, что был пресечен мятеж датчан. Господь выбрал меня инструментом своей божественной воли, и я спас всех нас и даже вас от ужасной опасности. Ваш голос должен был присоединиться ко всеобщей благодарственной молитве. А вы, похоже, равнодушны.

— Вы несправедливы ко мне, милорд, — возразила она.

Он поднял брови, ожидая объяснения.

— Как можно оставаться равнодушной, когда убивают невинных?

Господи Боже, девчонка или сумасшедшая, или дура, раз так с ним разговаривает.

— Невинных? Так вы их называете? Язычников, у которых нет уважения ни к жизням других, ни к их имуществу? Людей, которые жгут, грабят, убивают и насилуют, которые учат своих детей делать то же самое? Вы боялись бы их, если бы видели, какие разрушения они принесли нашим городам и селам.

Она сверкнула на него глазами, а ее губы исказила презрительная гримаса.

— А этим деянием вы не навлекли на свой народ смерти и разрушения? Церковь Святой Фридесвиды в Оксфорде должна была стать убежищем, но она стала погребальным костром для женщин и детей благодаря вашему приказу. Если вы так боитесь датчан, вам и меня следует бояться. Моя мать датчанка, язычница, как вы говорите. Вы разве не дрожите от страха из-за того, что я могу убить ваших детей в их постелях? Я слышала, что у принцев Англии есть некоторые основания бояться своих мачех.

Как только эти слова слетели с ее губ, Эмма уже поняла, что позволила себе лишнее. Злость короля на нее тлела с той самой минуты, как он вошел в ее спальню, и она собственноручно раздула пожар ярости. Инстинкт ей подсказывал, что нужно бежать, но бежать ей было некуда. В следующее мгновение он отшвырнул кубок на пол и, подскочив к ней, сильно ударил ладонью по лицу. Прежде чем она успела прийти в себя, он схватил ее и рывком поставил на ноги.

— Угрожаешь моим детям, ты, нормандская сука?

Он принялся трясти ее, и впервые в жизни она испугалась того, что может сделать с ней мужчина.

— О нет, милорд! — выдохнула она, стуча зубами. — Я лишь хотела напомнить вам, что у вас много подданных в королевстве, и не все они англичане.

Эмма попыталась говорить спокойно, с рассудительностью священника или советника.

— Если вы возлагаете вину за деяния одного-единственного человека на всех датчан в вашем королевстве, милорд, то в таком случае вы вопиюще несправедливы. В моих жилах тоже течет датская кровь, но я верна моему королю. Несомненно, я такая не одна.

Она заглянула ему в глаза, сердце ее сжалось от страха, когда она поняла, что он слишком пьян, чтобы прислушаться к доводам разума.

— Я хорошо знаю, какая у тебя кровь, сука, — прорычал король. — Лучше опасайся моей. Если ты не боишься датчан, советую тебе остерегаться меня!

Он снова ее встряхнул, и, хотя Эмма извивалась в его руках, вырваться ей не удавалось.

— Я тебя купил, заплатив английским золотом, и пока не вижу никакой отдачи, в твоем чреве до сих пор пусто. Возможно, я ошибался, обращаясь с тобой слишком мягко. Может быть, ты предпочитаешь более варварское к себе отношение, которое принято в твоем роду.

— Но… — начала Эмма, и тут он снова ее ударил.

Ошеломленная, она едва сопротивлялась, когда он грубо швырнул ее на кровать. Повалившись на перину, она попыталась сжаться в комок, но он ей не дал ей этого сделать, придавив коленом ее ноги. Упершись ладонью ей в лицо, он вжал ее голову в постель, подавив ее крик. Второй рукой он задрал подол ее сорочки, обнажая бедра, и она поняла, что будет дальше. Она ощутила навалившуюся тяжесть, выдавливающую воздух из груди, и забилась, пытаясь освободиться от зажавшей ей рот и нос ладони, чтобы сделать вдох. Судорожно выгибая спину, она стремилась ослабить натяжение длинных волос, зажатых под двумя телами.

Упираясь ладонями ему в грудь, она старалась оттолкнуть от себя короля, чтобы вдохнуть. Но Этельред с детства упражнялся с мечом, его руки были сильными, а ее кулаки приносили ему мало вреда. Объятая ужасом, она боялась задохнуться под тяжестью его тела, пока, наконец, он не приподнялся над ней. Эмма сделала судорожный вдох. За ним последовал крик, когда Этельред принялся грубо в нее вонзаться, снова и снова.

Закончив, он опять на нее повалился, но ладонь с ее лица убрал, и она со стоном наполнила легкие живительным воздухом. Тогда он поднялся и, взяв ее голову между ладоней, придавил к перине; прижав губы к ее рту, сунул в него язык. Снова лишенная возможности дышать, Эмма содрогнулась от ужаса. Прежде чем поднять голову, он разодрал ее губы своими зубами. Взглянув в его лицо, всего в нескольких дюймах от себя, она увидела на его губах свою кровь.

— Мне нужно было поступать так с самого начала, — сказал он. — Пометить тебя как свою собственность. Ты, сударыня, больше не датчанка и даже не нормандка. У тебя в чреве мое семя, а это делает тебя английской женщиной и никем другим. Никогда этого не забывай.

Затем он встал, а она отползла дальше в глубь кровати, подтягивая колени к груди. Она не видела, как он уходил.

Вести о резне датчан в день святого Брайса дошли до Этельстана, когда он охотился в Хвиккском лесу. Он потрясенно выслушал доклад и тут же отправился в Оксфорд во главе небольшого отряда, чтобы выяснить, насколько правдивы ужасающие слухи.