Власть не от Бога – таково убеждение режиссёра. Власть людей над людьми даётся людьми. Когда обладатель бренного смертного тела покушается на обладание историей, пространствами, массами во зло людям, его гордыня и мнимое избранничество будут наказаны, в том числе и отчуждением от собственного тела.

Но Императору в сокуровской метаистории словно бы вышла… поблажка, что ли. Наказанию тут некуда падать: невозможно казнить иероглиф. Феноменальное отчуждение героя от времени, от судьбы и событий делают его словно бы неуязвимым. Но и не только поэтому для него нет казни.

Индивидуальность Императора существует – под толщей мифологизированного сознания есть ручеек его собственных мыслей и чувств. В нём ни страха, ни отчаяния, но живо чувствуются растерянность перед неведомым и огромная усталость. Так устают великие актёры, надорвавшиеся от слишком усердного исполнении большой сложной роли. Бомбардировку Токио он представляет как феерическую картинку из японской сказки, где гигантские рыбы носятся, роняя детёнышей, над полыхающей огнями водой. Но в альбоме с фотографиями семьи припрятано заветное – снимки знаменитых голливудских актёров. Император разглядывает их, дивясь: чем-то притягательна для него эта чужая, американская сказка. В которую ему предстоит попасть.

Американцы появляются в «Солнце» как нечто невероятное и неотвратимое. Когда Император выходит из резиденции, чтобы отправиться к Макартуру, на его газоне двое дюжих молодцов ловят «райскую птицу». Они обыкновенного американского роста, отчего всё вокруг кажется крошечным, игрушечным. Птица убегает и несколько раз жалобно-возмущённо кричит. Через некоторое время произойдёт невероятное – Императору придётся самому открывать и закрывать двери. «Это у вас слуги, а у нас слуг нет», – скажет ему надменный «свободный мир». Уперев руки в боки, генерал Макартур (Роберт Доусон) насмешливо посмотрит на сумасшедшую марионетку в нелепом цилиндре.

В первую встречу генерал не сомневается, что «главный военный преступник – невменяем». Хотя ничего безумного Император не делает и не говорит. Он просто не соизмеряет свои слова с обстановкой, не учитывает собеседника. Переводчик-японец (Георгий Пицхелаури) с ужасом смотрит на падение «Солнца», но само «Солнце», будучи в униженном положении, унижения не чувствует. Абсолютная самодостаточность сопряжена в нём с таким же абсолютным достоинством, невольно внушающим род уважения. Даже во время фарсовой сцены позирования американским фотографам, когда, обнаружив сходство таинственного Императора с маленьким бродягой Чаплина, они непочтительно кричат «Встань сюда, Чарли!», он вне суеты, вне пошлости. Император выполняет предначертанное, идёт своим путём, как положено солнцу. Во вторую встречу генерал Макартур изменит своё мнение об Императоре и вообще несколько сбавит безапелляционный тон высшего судьи.

Оказавшись в европейском пространстве, в нарядном особняке, где свечи горят в высоких подсвечниках, а пища подана на старинном фарфоре (обстановка в резиденции Императора аскетична, еда скудна – судя по тому трепетному изумлению, с которым воспринимают слуги американский подарок, ящик шоколада «Херши»), Император производит впечатление умного и глубокого собеседника. Хотя реакции его замедленны (никаких спонтанных проявлений, всё следует обдумать, взвесить и только потом сказать, веско и красиво, своё драгоценное императорское слово), он понимает, что ему говорят. Его реплики отточены и остроумны, а непроницаемые чёрные глаза подозрительно и напряжённо впиваются в глаза врага. Тут понимаешь, как посмел крошечный Остров бросить вызов Миру – оттого и посмел, что он этого Мира не знал, не понимал и не принимал. Духовная изоляция придаёт огромную силу, тая в себе в то же время величайшую опасность, поскольку противник до такой степени неведом и непостижим, что о победе, в сущности, и речи нет. В эстетике подобного самоосуществления наилучший выход – героическая, красивая смерть.

Однако Император и сам остаётся в живых, и подданных удерживает от смертельных жестов. Постепенное проявление и накопление человеческого – через унижение – размывает строго очерченную маску, размыкает рамки вековых ритуалов. Отлучившись, генерал Макартур, незамеченный Императором, при возвращении с улыбкой наблюдает, как тот ребячески шалит, гася свечи, танцуя на воображаемом балу. Кажется, Макартур понимает тут, до чего одинок и несчастен этот человек, как он замучался, устал воплощать, соответствовать, изрекать… И когда Император, завершая свою японскую сказку, принимает решение отречься от божественного происхождения, он получает классическую награду: из укрытия к нему возвращается жена.

На русские глаза эта сцена имеет комедийный оттенок – невозможно представить, чтобы русский муж, какой бы он пост ни занимал, не ринулся к любимой жене после разлуки. Но здесь – японский театр во всей красе, на всё есть манера, все чувства обязаны пройти строгий контроль, все жесты размерены и упорядочены. На островах прошедшему времени некуда деваться, и оно сворачивается в узлы традиций; может, оттого островная жизнь так тяготеет к консервации, к выделке формы (маленькому пространству не выдержать, не вместить объём новизны). Законченность формы завораживает, особенно континентальные бесформенные нации (Россия и Америка в их числе) – Япония завораживает – сокуровский иероглиф Императора завораживает – приятно, когда предельная ясность формы непонятна, непостижима в сути. В конце фильма так же ясно и непостижимо будет стоять в черно– синем небе Луна…

В отличие от «Молоха» и «Тельца», «Солнце» обладает щегольской, самодовлеющей красотой. Специальный химический способ обработки изображения придал картине рембрандтовский колорит – ни одной кричащей, грубой краски, поразительное разнообразие тускло-благородных бликов и оттенков. Кадры можно рассматривать отдельно и любоваться ими, но эта красота не в японском духе и вкусе. Сокуров Японию любит и чувствует, но не подражает формам и приёмам японского искусства. Его портрет Императора на фоне поражения не японский, а сокуровский.