Рот его был так плотно набит кебабом, что я должен был дать ему несколько минут времени для ответа.

— К сентябрю будем в Новгороде, Еремушка!

Он молчал.

В обычном расположении духа, при первом слове о возвращении на родину, он затянул бы непременно: «Уж ты, матушка, родная сторона!» — но теперь облако печали подавляло у него даже вспышки патриотизма.

— Едем восвояси, — наконец, сказал он. — а что оставляем за собою! На этом прекрасном суденышке несемся по Босфору, меж роз и цветущих деревьев, как во сне. Есть ли где другой такой город в подсолнечной? Где еще так тепло, так зелено и народ такой честный? Мы объездили с вами Немечину, Англию, Голландию, Италию, Сицилию, Грецию: что ж мы там видели, кроме труда и беспрерывных забот? Наша сторона, например, лучше других земель, а все-таки рабочая. У нас на Руси некогда полениться, как в здешнем краю: умрешь с голоду, замерзнешь, пропадешь! В поте лица ешь хлеб свой — и праздность ведь не худое дело! Признаться вам, сударь, по совести: я люблю этих ленивых бусурманов! Туфли мешают им торопиться, платья широкие нараспашку: чудо, а не житье! Посмотри те вы, какие у них дачи! И богатому, и бедному — всем здесь одно раздолье — лень и солнце. Пахучий воздух, гулянье вволю, каик на воде, беседка на пригорке — вот все их благополучие; а кто здесь этим не пользуется! Они живут поджавши ноги. Право, сударь, они умнее нас, даром что нехристи!

Я пришел в совершенное остолбенение, слушая вспышку этого пламенного взрыва долго придавленной и таившейся под спудом философии. Мой дядька просветился!

— Помилуй, Еремей, что ты это?

— Как что-с? Да есть ли в свете народ доброе турок? Мне здесь так понравилось, что если б вы меня отпустили, я готов был бы идти с Меймене в Сардисские степи и сделаться цыганом, а назад бы не поехал.

— Хочешь идти с ним в Сардис, Меймене?

— Signor, no!

Я страстно сжал ее в своих объятиях и осыпал ее благородное чело горячими, как огонь, и, как огонь, чистыми поцелуями. Добрая моя Меймене! мы не расстанемся с тобой до гроба!..

Уж, право, не знаю, что сказала бы матушка — а я непременно сделал бы глупость! Увы, увы, недоли через три после этого моя милая, моя несравненная Меймене уже не существовала! Она на одесском рейде умерла от чумы, которую мы привезли из Константинополя.

Меймене! ты мелькнула передо мной, как падающая звезда, и угасла навеки. Но это дивное слияние прелестей, этот жаркий взор чистейшей любви, который ты так часто вперяла в меня с невинной радостью, неизгладимо остались в душе моей, и никогда дума о другой не потемнит в ней этого светлого воспоминания!

1834

Впервые: Библиотека для чтения. — 1835. — Т. XII. — С. 134 — 174. Подпись: А. Белкин.

Как это случилось, что в течение пятидесяти столетий до рождества Христова и восемнадцати столетий после рождества Христова люди не знали ни достоинства разбойников, ни прелести разбойничьей жизни? что они только теперь спохватились, что в свете нет ничего занимательнее, прекраснее, возвышеннее, изящнее порядочного разбойника?.. Это, верно, оттого, что человечество, ведомое историческою судьбою народов, неуклонно стремится более и более к совершенству и теперь уже подвинулось к нему довольно близко. Я думаю, это оттого!

Как бы то ни было, но, продвинувшись к совершенству, теперь и сам я вижу, что предмет самый богатый, самый достойный пера поэта, прозаика и философа, есть разбойник. Посмотрите, сколько людей прославилось в наше время великими писателями и мудрецами, описывая только добродетели разбойников и разбои добродетельных!

В самом деле, что может быть честнее и кротче изверга, душегубца? что для общества вреднее честного человека, который никому не свернул головы?.. Это, кажется, не требует никаких доказательств, тем более что это уже неоспоримо доказано во всех новейших французских романах, не считая самой новейшей Диссертации великого защитника воров, г. Виктора Гюго: зри «Claude Gucux» [173] Ежели так, давайте же мне извергов, головорезов, мучителей, каторжников, великих плутов, великих воров, великих романтических героев — я буду великим писателем! Давайте ножи, топоры, плахи, палицы; давайте ужас и смерть — сто, двести, тысячу смертей — как можно более смерти и крови! Кровь есть лимонад модной словесности. Этот слог есть слог Жанена. Позвольте мне сделаться великим писателем через разбойников! У вас тоже будет Юная словесность.

Вы не хотите дать мне этой безделицы?.. А! вы не хотите, чтоб я достиг литературной знаменитости через разбойников! Так скажу вам правду, что я и сам не хочу этого. Однако ж надо шествовать с веком; надо же и у нас говорить что-нибудь о разбойниках: когда вся просвещенная Европа бредит ими и поэзиею живописного их ремесла — а то назовут нас невеждами, людьми, лишенными образованности и тонкого вкуса. Поистине, случай весьма затруднительный! Как быть?... Для спасения чести нашей изящной прозы я готов пожертвовать собою и воспеть какой-нибудь разбойничий подвиг — но с условием, что это будет в первый и последний раз моей жизни, что потом никогда уже не станете требовать от меня подобного самоотвержения. На этом условия — делать нечего — перекрестясь, расскажу вам нечто по сей части: расскажу простой анекдот, который рассказывали мне верные люди, прекрасно рассказывающие всякие анекдоты. Он оставил во мне глубокое впечатление как доказательство дивных путей небесного правосудия.

В двух верстах от………

Еще одно условие: позвольте, чтоб мой разбойник был без добродетелей. Я рассказываю простой анекдот, только для вашей потехи, быть может, и для вашего наставления, а не для того, чтоб прослыть философом юной литературной школы: притом же я ставлю себе в честь не понимать ее философии.

В двух верстах от В — а стоит загородный дом — деревянный, с зеленою крышею, уже не новый — под лесом, при болоте, за рекою, на возвышении, в некотором расстоянии от большой дороги. В этом доме живет обыкновенно все лето и часть осени Гаврило Михайлович П***, отставной капитан, уездный судья и очень добрый человек, как все уездные судьи В — ой губернии.

В августе месяце 1830 года, поутру, в воскресенье, почтеннейший Таврило Михайлович с почтеннейшею Прасковьею Егоровною, своею супругою, отправились в бричке в город за разными делами, не терпящими отлагательства, — в церковь помолиться богу, к протопопу напиться настойки, к прокурору откушать ботвиньи, к предводительнице узнать о сплетнях, к откупщику прочитать «Санкт-Петербургские ведомости», в губернатору поиграть в бостон. Чуть господа за ворота, люди тоже со двора: дворецкий к свату в деревню, лакей в гости к приятелям, повар в кабак за водкою, поваренки на реку за раками, Прохор с Дарьею в лес за орехами. Васька с Наташей в болото за черникою и тому подобным. В доме осталась одна Дуня — Дуня, единственная в целой В — ой губернии, белая, розовая, стройная, веселая, добродетельная, царапливая — горничная по своему званию — по качествам души, любимица Прасковьи Егоровны, предмет частых прогулок Гаврилы Михайловича в девичью, жертва противозаконной страсти канцеляристов уездного суда к поцелуям, идол, для которого губернаторский лакей, воспитанный так же, как и она, в столице, в большом свете, на Невском проспекте, никогда не успевал дочистить сапогов своему господину, к немалому соблазну всей губернии. Один он в тех странах был в состоянии понимать ее чувства; одна она в том городе умела оценить его образованность. Они обожали друг друга, как только пламенные души обожаются в Петербурге, у Казанского моста, и были счастливы, как только можно быть счастливым в провинции.