Шрифт:
— Фу, Федька, не хандри, слушать противно! — прикрикнула на него Ирина так же, как недавно на тяжелых больных в отделении реанимации.
Вышла на кухню поставить чайник — осторожно, мелкими шажками, чтобы однокашник не заметил ее хромоты. Пусть думает, что все о’кей.
— И вот что, — сказала она, выставляя на стол все, что удалось наскрести в холодильнике: успевшую посинеть жареную картошку да остатки кабачковой икры. — Сейчас пожуешь — и спать. И не думай ни о чем. Утро вечера мудренее.
— Это уж точно. Я, к примеру, жаворонок, на ночь глядя вообще туго соображаю.
— Я тоже, забыл? Помнишь, мы в интернате вдвоем до подъема спарринги устраивали? Пока все дрыхнут без задних ног.
— Еще бы! А то ведь на тренировках пацанов против девчонок не ставили.
— Потом де Тревиль еще удивлялась, откуда у меня взялась мужская хватка. И сейчас мой Самохин этому удивляется. А все благодаря тебе, Федька! Честное слово! Я тебе своим чемпионством обязана, а ты тут разнылся, как последняя Бонасьешка!
— Спасибо тебе, Ирка. — Федя грустно клевал холодную картошку, не различая вкуса. — Ты всегда умела поднимать дух.
— При чем здесь дух! — Ирина опять повысила на него голос. — Действовать надо! Нам нужен практический результат, а не что-то неосязаемое, духовное! Раз необходимо поместить твою сестру в центр — значит, поместим. Вот увидишь!
— Правда?
— Дурак! Я врала когда-нибудь?
— Никогда.
— Ну так выше голову, Атос!
Ах ты, Ирочка Первенцева, честная и правдивая! А кто только что бессовестно соврал насчет Парижа?
Но это другое дело. Это ложь во спасение.
А насчет центра реабилитации обмануть нельзя. Я дала обещание, и Федор на меня надеется.
Придется что-то предпринимать. Назвалась груздем — полезай в кузов.
Только где этот кузовок найти?
Ладно. Действительно, утро вечера мудренее. Высплюсь хорошенько — и что-нибудь придумаю…
Поев, Федор по-хозяйски вымыл за собой тарелку с чашкой. Понятно, привык сам по дому справляться. Вряд ли его матушка Миледи уделяла внимание домашним делам. Если и интересовала ее посуда, то, наверное, только водочная, которую можно сдать.
— Ну что, — спросил Атос уже не таким унылым тоном, — сходим к соседке за раскладушкой?
И тут Ирина вспомнила, что баба Вера уже легла после тяжелого космического дня. Но об этом Феде нельзя было сказать: опять впадет в комплексы и еще, чего доброго, уйдет ночевать куда-нибудь на вокзал.
Придется снова соврать. Ну ничего, это тоже во спасение.
— Федь, ты не обидишься, если я тебя тут брошу одного? Укладывайся на диване, вот тебе белье, а я… Ну, понимаешь, у меня…
— Личная жизнь, да? — подсказал гость. — Ты не стесняйся, иди. До утра, да? Я понимаю. Это здорово!
Вот он и избавил ее от очередной лжи.
Бедный Атос. У него, наверное, из-за калеки сестры личная жизнь не складывается.
У Ирины, впрочем, тоже не больно-то…
Размышляя об этом, Ирина выскочила за дверь. Вместо того чтобы выспаться, ранняя птичка жаворонок полетела в темную совиную ночь — куда глаза глядят…
Глава 3
МАЙСКАЯ НОЧЬ
— Разгонись, Мотя, лети, дорогая! Мы с тобой не жаворонки, а летучие мыши. Вырываемся из темноты и пугаем одиноких случайных прохожих. А давай-ка рванем за город, будем распугивать не людей, а привыкшие к тишине деревья.
Федька задал задачку, и на самой высокой скорости мы ее непременно решим. А может, заодно и с моими проблемками разберемся. Разложим все по полочкам.
А не захочется — не станем раскладывать, отложим на завтра. Могу я себе позволить просто помечтать? Мне же давно хотелось побродить по лесу и помечтать. Вот и отправимся в лес.
Ну не в лес, так в лесопарк, это ближе. Махнем в «Сокольники»!
Только не в ту официальную часть, где асфальт и аттракционы, киоски со спиртным работают даже по ночам, а туда, где еще не нарушена девственная тишина и сквозь опавшую хвою проросло весеннее лакомство — заячья капустка. Ее можно нащупать даже в темноте. Достаточно присесть на корточки, опустить вниз чувствительную ладонь левой руки — и пожалуйста: рви целыми горстями нежную кисленькую травку. Да запивай, как нектаром, густым и вязким, насыщенным ароматами майским воздухом!
В этих запахах и прошлое, и будущее. Ушедший год сохранился в прели иголок, листьев и сырой земли. Завтрашний день, а возможно, даже грядущий век — все то, что еще не родилось, растворено в струйках терпкого живого воздуха, веющего вокруг юных клейких листиков.
А между прошедшим и будущим сиюминутное «здесь и теперь». В этом крошечном, почти незаметном промежутке умещаются два материальных существа — я и ты.
…Вот и прибыли. Ты уж прости, Мотька, но я тебя припрячу вот тут, возле чьих-то дощатых сараев. Слишком ты шумная для сегодняшней лесной прогулки. И слишком быстрая. Спугнешь тишину и таинственные ночные шорохи: мне вдруг взбрело в голову прислушаться к ним.