В пореформенный же период механизм «взаимодействия» Власти и Популяции сломался. Да еще аграрный кризис, да еще принципиально новые тенденции в жизнедеятельности общины. Тенденции, не имевшие какого-либо прямого отношения к функционированию Власти, не связанные с нею никак. Тенденции собственного развития.

Именно поэтому Власть и пошла на уничтожение общины. Ее дальнейшая самостоятельная эволюция могла бы — не исключено — привести к возникновению какого-то нового типа социальности. К примеру, чего-то в чаяновско-кондратьевском смысле. И тогда, конечно, песенка Русской Власти была бы спета. Здесь главная причина кровавой сталинской коллективизации.

Покончив с общиной, прервав ее историческую эволюцию, Власть сохранила (точнее: восстановила) самое себя и традиционный для последних полутораста лет передельный тип социальности. В который раз уже Власти удалось найти источник энергетической подпитки и продлить свою экзистенцию еще на пятьдесят-шестьдесят лет. Но это был последний реальный русский ресурс. Ведь когда мы говорим «убийство общины», это не метафора. Русская Власть в ее большевистском варианте была не просто олицетворением насилия, она была кровопийцей в прямом смысле слова. Пожрав общину, временно воспряв, — да как! — Власть, однако, подписала себе смертный приговор. У нее ведь ничего не осталось. Если в московскую и петербургскую эпохи она похищала у Популяции субъектность, то в коммунистическую перешла на ее (Популяции) поедание. Что, кстати, потребовало от Власти самого тесного сближения с Популяцией, перерождения ее во Власте-популяцию.

Это, видимо, последняя и высшая стадия развития Русской Власти. Преддверие ее конечного разложения. А может быть, и способ, форма саморазложения…

Особый тип русской собственности и особый тип русской власти, зафиксированные русской мыслью, имеют не только, так сказать, ретроспективное значение. Всякие предположения относительно будущего России, на мой взгляд, не могут делаться вне контекста этой «особости», вне контекста русской мысли. Печальный опыт XX столетия является этому, к сожалению, наглядным примером, суровым подтверждением.

Европейский тип собственности, европейский тип власти, европейская модель их взаимоотношений не имеют корней в нашей исторической почве (что бы об этом ни говорили наши несчастные «западники»). Их насаждение — как правило, насильственное — всегда приводило к конфузу. Из этого, разумеется, не следует, что у России есть какой-то совершенно отдельный от всего мира «Sonderweg». Но следует, что в сфере отношений собственности и власти она обладает существенной спецификой. Которую, повторю, необходимо учитывать.

Еще раз. Смысл и пафос этой работы не в уныло-провинциальном призыве свести все многообразие исторической жизни России к ее какой-то абсолютной «неповторимости», а в том, чтобы подчеркнуть самобытность содержания и форм некоторых ее социальных институтов. И на этом попытаться обустроить наш дом.

Обстоятельства моей жизни сложились так, что мне предложили написать работу на тему «Русская идея». Это обратило меня к молодости, 70-м годам. Именно тогда эта «Идея» страстно и неутомимо искалась нами — первым и последним советским поколением, имевшем время и возможности (включая материальные) посвящать себя исключительно интеллектуальным занятиям. И в общем и целом четверть века назад мы уже знали, прочли все то, что будет опубликовано в 90-е (с конца 80-х). Во многом поэтому в соответствующей полемике недавнего прошлого не участвовали. И так все ясно! Рекомендация же первого президента России сформулировать по-новому и новую «Русскую идею» показалась комичной…

Теперь — по необходимости — пришлось перечитать большую часть работ по «Русской идее» … Но прежде чем обратиться к многочисленным текстам, я задал себе вопрос: «А что, собственно говоря, ты хочешь узнать? Что для тебя самого скрывается под именем "Русская идея"?» Пытаясь ответить, я начал перечислять-перебирать: это тема структуры, «конструкции» русской культуры, это что-то шпенглеровское — «ритм», «повадка», «жест»; это русское коллективное бессознательное, продуцирующее наши устойчивые образцы — архетипы национального бытия (формулировка не моя, Бориса Парамонова); это и обязательное христианство «Русской идеи», а значит, и «Москва — Третий Рим», и «Святая Русь», и «Православие. Самодержавие. Народность», и славянофильство с соборностью и «хоровым принципом» (по Конст. Аксакову — на Западе свобода носит индивидуалистический характер — «поёт» один, у нас — «хоровой», «поёт» в хоре, в согласии с другими); это и тот же Шпенглер с призывом отличать русскую душу от русской системы («Пруссачество и социализм»; а мы-то с А.И. Фурсовым, формулируя «Русскую Систему», думали, что она и есть русская душа); это и то, что «Русская идея» — неизбежное проявление неповторимой индивидуальности русских (бердяевское: «Национализация человеческой жизни была ее индивидуализацией»); но, впрочем, это ухудшенный вариант парамоновской строгой формулы … и пр., пр., пр.

Одновременно припомнилось недавно прочитанное (и выписанное, но сейчас не знаю откуда) у философа Г.С. Померанца: «Мы получили икону от византийцев, самодержавие — от татар, самосознание личности — от Европы, Россия даже не двойственна, она тройственна. Внутренне». И его же: «Россия сперва казалась осколком византийского мира. Но она подверглась мощному влиянию татарского ислама (странная, не правда ли, акцентировка воздействия на нас Орды. — Ю.П.), а потом очень мощному влиянию Запада. Россия — это луковица, в которой слой наложен на слой, причем эти слои крепко связаны, и если мы попытаемся добраться до сущности, отбросив все поверхностное, то мы рискуем оказаться с нулем».