А он с отчаянием и страхом бесконечно твердил: «Юра, пойми, мне пятьдесят четыре года, пятьдесят четыре года…» Видимо, возраст накатывал на него бешеным грохотом ночного поезда или, напротив, схватывал тихим, гаденьким, постоянным посасыванием где-то в области солнечного сплетения. Позже я многие годы наблюдал Н.Н. в таком состоянии. Оно охватывало его в Венеции, Париже, Португалии, Мексике … И никакие мировые красоты, до которых он был падок, умел их видеть и чувствовать, тогда не могли его отвлечь, вылечить, ободрить. Отчаяние и страх сопровождались и усиливались водкой. Бесконечные монологи обо всем. Но прежде всего о себе: одиноком в этом страшном мире, мальчике, оставшемся без родителей, мужчине без любви, дворянине в Совдепии, христианине без Церкви, мыслящем существе в холодном, безжизненном Космосе. О женщинах, женщинах, женщинах. О евреях — больная тема; в нем, в Разумовиче, нередко видели еврея, а он … Нет, не скажу, что был антисемитом. То есть был, конечно, но как-то по-розановски, сложно, будто вел с евреями некую тяжбу, чего-то не мог простить, однако и был ими повязан…

Позже я привык к такому Н.Н. К его регулярным несколько дневным запоям-ужасам. Тогда же, в Тарусе, во всем этом счастье и несравненно-благородной русской красоте, гармонии, умиротворенности, он был кричащим (и стонущим) диссонансом, больным и болезненным напоминанием о тщете всего, о безразлично-холодной смерти…

Я наблюдал его страдания со стороны. Сочувствовал, слушал, пытался успокоить. Но внутрь себя всего этого не пускал. Наверное, мой молодой и бесчувственный эгоизм возводил меж нами берлинскую стену. И его боль почти не просачивалась в мою душу…

Как стыдно мне за это сейчас.

* * *

О почти четырнадцати годах совместной работы в ИНИОНе, где он заведовал Отделом государства и права, на которые падает время нашей с ним дружбы, вражды, любви, непонимания, заботы, общего труда, разговоров, поездок, пьянства и пр., я пока говорить не могу, не готов … Или, пожалуй, лишь одно: у нас были действительно сложные и напряженные отношения. При всей его моложавости разница в двадцать восемь лет, естественно, сохранялась. И эта дистанция никогда не была преодолена. Неравные позиции предполагались. Но вот он умер, его время остановилось, и расстояние между нами стремительно сокращается. С каждым годом он все ближе и ближе. Вот-вот я войду в его тарусский того лета возраст. И меня тоже посреди его Венеции и Парижа настигает «невозможность жизни».

* * *

Мне почему-то легче представить его в зимнем интерьере. Может быть, это связано с тем, что он родился и умер в январе. Или с тем, что зимой наше общение было интенсивнее. Летом он старался поменьше бывать в Москве.

Хотя, наверное, прежде всего оттого, что в моем сознании, в моем воображении Н.Н. воплощает того, почти невидимого у Пастернака, человека, который сокрыт в его московских-подмосковных метелях, упрятан в идущий, тающий, лежащий снег, на котором раскачивается тень фонаря, ложится отблеск ночного окна, мелькает длиннополая фигура с поднятым воротником.

Н.Н. словно зашифрован в этом зимнем Пастернаке. «В воротах вьюга вяжет сеть / Из густо падающих хлопьев» — это Н.Н. возникает в воротах своего арбатского дома. «И я по лестнице бегу, / Как будто выхожу впервые / На эти улицы в снегу / И вымершие мостовые» — это Н.Н. в своем старом пальтишке с меховым старомодным воротником, забыв застегнуться, выбегает на Трубниковский, Поварскую, Молчановку. Это в его жизни, в зимний рассвет вновь появляется Тот, с Кем он был знаком с детства. «Ты значил все в моей судьбе. / Потом пришла война, разруха, / И долго-долго о Тебе / Ни слуху не было, ни духу. / И через много-много лет / Твой голос вновь меня встревожил. / Всю ночь читал я Твой завет / И как от обморока ожил». Это он, заработавшись допоздна, вдруг встает, и его тянет из дома: «Засыпет снег дороги, / Завалит скаты крыш. / Пойду размять я ноги: /За дверью ты стоишь».

Вообще-то, я убежден: некоторые стихотворения из «Доктора» написаны о нем. Не о нем, разумеется, биографически, но — субстанциально. Импрессионизм Пастернака (это не совсем то, что обычно определяется этим понятием, хотя и то тоже, поскольку этот, по словам Сталина, «нэбожитель» вобрал в себя и дух классического импрессионизма; это — как сказал бы профессор философии, преодоление, снятие субъект-объектного отношения, т. е. разделенное, разведенности «субъекта» и «объекта», как сказал бы Бердяев, преодоление, снятие проблемы «объективации», как сказал сам Борис Леонидович, «Жизнь ведь тоже только миг, / Только растворенье / Нас самих во всех других, / Как бы им в даренье») — это воздух, почва, быт, предрассудки и прочее, из чего был соткан Н.Н.

В особенности «Объяснение». «Жизнь вернулась так же беспричинно, / Как когда-то странно прервалась. / Я на той же улице старинной, / Как тогда, в тот летний день и час». Музыка этого стиха, плывущая на аллитерационном «н», — это и музыка жизни Н.Н. Это то, что его влекло к жизни и по жизни, что влекло к нему. Жизнь как музыка. Как музыка — беспричинна, беспредпосылочна, бесплотна. Но ее возвращение и уход — «предметны», точно «локализованы» и внутренне связаны. Это — портрет Н.Н. И далее: «Те же люди и заботы те же, / И пожар заката не остыл, / Как его тогда к стене Манежа / Вечер смерти наспех пригвоздил». А это — смерть всего живаговского поколения, смерть, так сказать, незавершенная и открытая и потому увиденная последующими поколениями, хотя и смерть «наспех», внезапно и быстротечно. Из этой незавершенности и открытости вырастал и вырос Н.Н. Опаленный ею и бывший ее отрицанием. Отсюда — в лучшие его минуты — его гибельное очарование, его несравнимое шармёрство, его восхитительная свобода. Но в худшие (нередкие) часы — я уже касался этой темы — безграничный ужас перед смертью; те, кому доступен этот ужас, видимо, обречены на чувство: тебя неотвратимо засасывает воронка смерти. Воронка — это такая незавершенная и открытая конструкция…

«Женщины в дешевом затрапезе / Так же ночью топчут башмаки. / Их потом на кровельном железе / Так же распинают чердаки». Это безвкусица, доведенная до гениальности, возведенная в этот чрезвычайный и полномочный ранг. И одновременно: изящество, стильность, острота. Это тема «Н.Н. и женщины». Надрывная, романсная, превращающая отталкивающе-низменное в поэзию. Тема поэзии, свергающейся в грязь. По отношению и в отношениях с женщинами он бывал и рыцарем, и папашей Карамазовым. Размах, диапазон были громадными. Фантазии по этому поводу чудовищными … «Вот одна походкою усталой / Медленно выходит на порог / И, поднявшись из полуподвала, / Переходит двор наискосок. / Я опять готовлю отговорки, / И опять все безразлично мне. / И соседка, обогнув задворки, / Оставляет нас наедине».