Если в духе политической философии Нового Времени мы рассматриваем эти две гарантии отдельно друг от друга — они остаются непонятными. Если природа не сделана людьми или для людей, тогда она остается чуждой, навсегда далекой и враждебной. Сама ее трансцендентность давит нас своей тяжестью или делает ее недоступной. Симметричным образом, если общество создано только людьми и только для них, то Левиафан, искусственная креатура, для которой мы сами являемся одновременно формой и материей, не мог бы стоять на своих ногах. Он был бы уничтожен самой своей имманентностью в войне, которую ведут все против всех. Но эти две конституционные гарантии надо брать не по отдельности, как если бы первая обеспечивала нечеловечность природы, а вторая — человечность социальной сферы. Эти две гарантии были созданы одновременно. Они поддерживают друг друга. И первая и вторая гарантия уравновешивают друг друга как знаменитый механизм противовесов — checks and balances. Они представляют собой только две ветви одного и того же правления.

Если мы рассмотрим их вместе, а не по отдельности, то увидим, что эти гарантии являются взаимообратимыми. Последователи Бойля говорят не только о том, что законы природы неподвластны нашему контролю, они также создают их и в лаборатории. Несмотря на то что они получены искусственным образом внутри вакуумного насоса — это фаза медиации или перевода, — факты полностью уклоняются от человеческого участия в их фабрикации — это фаза очищения. Последователи Гоббса утверждают, что не только люди создают общество своими собственными силами, но что Левиафан — прочен и устойчив, огромен и силен, что он приводит в движение торговлю, технику, искусства и что правитель держит в своей руке меч из закаленной стали и золотой скипетр. Несмотря на то что он сконструирован людьми, Левиафан бесконечно превосходит людей, которые его создали, поскольку в его жилах, венах, тканях задействуется бесчисленное количество вещей, обеспечивающих его устойчивость и длительность его существования. И однако, несмотря на эту прочность, которая возникает благодаря мобилизации вещей — что открывает нам работу медиации, — мы и только мы создаем его одной только силой нашего расчета, мы, бедные, раздетые и безоружные граждане — то, что, собственно, и демонстрирует работа очищения.

Но эти две гарантии находятся в состоянии противоречия не только друг по отношению к другу, но и каждая в отношении к себе самой, так как они задействуют одновременно трансцендентность и имманентность. Бойль и его бесчисленные последователи непрерывно искусственным образом создают природу и в то же самое время утверждают, что открывают ее; Гоббс и его заново определенные граждане непрерывно конструируют своего Левиафана при помощи расчетов и социальной силы, но используют при этом все больше и больше объектов, чтобы продлевать его существование. Они лгут? Ошибаются? Или они нас обманывают? Нет, ибо они добавляют третью конституционную гарантию: во-первых, полное разделение между миром природы — сконструированным, однако, человеком, — и социальным миром — поддерживаемым, однако, при помощи вещей, и, во-вторых, общее разделение между работой гибридов и работой очищения. Первые две гарантии являются противоречивыми лишь до тех пор, пока третья не разведет их навсегда в разные стороны и не превратит слишком очевидную симметрию в два противоречивых типа асимметрии, с которыми практика в состоянии справиться, но которые она никогда не в состоянии выразить.

Потребуется, однако, множество других авторов, множество других институций, множество других форм регулирования, чтобы завершить это движение, намеченное весьма показательным спором между Гоббсом и Бойлем. Но общая структура может быть теперь легко схвачена: эти три гарантии, взятые вместе, должны позволить людям Нового Времени изменить масштаб. Они получат возможность использовать природу во всех аспектах фабрикации своего общества, продолжая тем не менее приписывать ей радикальную трансцендентность; они получат возможность стать единственными творцами своей политической судьбы, тем не менее продолжая поддерживать существование своего общества за счет мобилизации природы. С одной стороны, трансцендентность природы не мешает ее социальной имманентности; с другой стороны, имманентность социального не мешает Левиафану оставаться трансцендентным. Надо признать, что именно эта достаточно красивая конструкция позволяет делать все что угодно, без всякого ограничения. Не удивительно, что такая Конституция должна была, как говорили еще совсем недавно, дать возможность «высвободить производительные силы»…

Однако следовало бы воздержаться от того, чтобы установить слишком полную симметрию между двумя положениями Конституции: это могло бы помешать их дуэту работать в полную силу. Необходимо, чтобы четвертая гарантия урегулировала вопрос о Боге, навсегда удалив его из социальной и природной конструкции, но оставив его репрезентированным и находящимся в обращении. Преемники Гоббса и Бойля весьма преуспели в выполнении этой задачи, первые — освобождая природу от божественного присутствия, вторые — лишая общество божественного происхождения. Научная власть «не нуждалась больше в этой гипотезе»; что же касается государственных мужей, то они смогли изготовить «тленного бога» Левиафана, не тревожась больше о Боге бессмертном, Писание которого, уже у Гоббса, интерпретировалось сувереном только в фигуративном плане. Никто не может стать по-настоящему нововременным, если он не соглашается поставить Бога вне действия как законов природы, так и законов государства. Бог становится отграниченным Богом метафизики, так же отличающимся от донововременного Бога христиан, как физическая природа, сконструированная в лаборатории, отличается от античной категории «фюзис» или как общество отличается от старого антропологического коллектива, населенного нечеловеками.

Но слишком полное отдаление от Бога лишило бы нововременных критического ресурса, который был бы необходим, чтобы до-комплектовать их механизм. В противном случае природа и общество, два брата-близнеца, оказались бы подвешенными в пустоте, и никто, в случае конфликта между двумя ветвями власти, не мог бы решить, какая из них должна одержать победу. Хуже всего то, что их симметрия проявилась бы слишком явно. Новое Время точно так же удвоило отграниченного Бога, как оно удвоило природу и общество. Трансцендентность Бога бесконечно отдаляла его, так что он уже не мог помешать свободной игре природы и общества, но при этом было сохранено право апелляции к этой трансцендентности в случае возникновения конфликта между законами природы и законами общества. Нововременной человек мог быть атеистом, оставаясь при этом вполне религиозным. Он мог захватить материальный мир, по своей воле пересоздать социальный мир, не ощущая себя покинутым всеми сиротой-демиургом.

Новая интерпретация старых теологических христианских сюжетов привела к тому, что теперь одновременно задействуется трансцендентность Бога и его имманентность. Но эта длительная работа, проделанная Реформацией XVI века, привела бы к совершенно другим результатам, если бы не оказалась смешанной с задачей, поставленной тем же самым XVII веком, — задачей одновременного изобретения научных фактов и граждан (Eisenstein, 1991). Вновь была переоткрыта духовность — наследница всемогущего Бога, который коренится в глубине человеческой души, но при этом не вмешивается во внешние дела. Совершенно индивидуальная и совершенно духовная религия позволяла критиковать и господство науки, и общество, не имея, однако, нужды утвердить Бога ни в том ни в другом. Для современного мира он стал возможным как нечто одновременно светское и религиозное. Конституционные гарантии давались не Высшим Богом, но отсутствующим — и, однако, его отсутствие не мешало тому, чтобы распоряжаться им по своему собственному усмотрению в своем сердце. Его позиция стала буквально идеальной, поскольку он оказывался дважды вынесен за скобки! Первый раз — в метафизике, второй раз — в духовности. Он больше уже не создает никаких затруднений для нововременного развития, оставаясь эффективным и готовым прийти на помощь в духовной жизни людей.

Такова тройная трансцендентность и тройная имманентность в этой крестообразной схеме, блокирующей все остальные возможности. Мы не создали природу; мы создаем общество; мы создаем природу; мы не создали общество; мы не создали ни то ни другое, Бог все создал; Бог ничего не создал, мы все создали. Мы ничего не поймем в Новом Времени, если не увидим, что четыре гарантии относятся друг к другу как checks and balances. Две первые позволяют чередовать источники, переходя от чистой природы к чисто политической силе, и наоборот. Третья гарантия запрещает любые контаминации того, что принадлежит природе, и того, что принадлежит политике, хотя даже первые две гарантии позволяют быстро чередовать и то и другое. Но не является ли противоречие между третьей гарантией, которая разделяет, и первыми двумя, которые чередуются, слишком очевидным? Нет, поскольку четвертая конституционная гарантия устанавливает в качестве арбитра Бога, бесконечно далекого, который может одновременно не иметь никакой власти и в то же время быть единственным судией.