Когда-то бабушка подарила мне старинный французский барометр. Он висит над письменным столом, и, независимо от того, сколько на город обрушивается солнца и сколько воды из луж разбрызгивают проезжающие мимо грузовики, его стрелка всегда указывает на «Переменно». Поскольку барометры не нуждаются в заводе и не могут остановиться, мой барометр просто обязан быть верным. Единственное, что с ним надо делать, это постучать по нему. И я честно стучу, отчего стрелка отклоняется то в одну, то в другую сторону от «Переменно», и мне кажется, барометр показывает вовсе не состояние погоды, а мое собственное состояние. Я действительно неустойчива и переменчива в создавшемся вакууме, но одно-единственное письмо от тебя, Жан-Люк, мгновенно передвинуло бы стрелку на «Tres beau» [10] .

Как и доселе, преданная тебе в радости

и в горе

(то бишь в сушь и в бурю)

твоя Дельфина.

Дорогая Дельфина!

Я сижу в Каннах, в старом порту. Еще очень рано, и в воздухе разлита прохлада. Жду, когда откроется хоть одно кафе, где можно было бы выпить привычный утренний кофе, и думаю о твоих письмах, которых у меня нет с собой, но которые я помню от слова до слова. Когда приходит письмо от тебя, я почти никогда не могу дождаться возвращения домой, а должен прочитать его раньше, поэтому я вскрываю конверт по дороге — как мальчишка, который не может удержаться и скорей разрывает пакет со сладостями. И в первый раз я глотаю твое письмо целиком (не бойся, я не поперхнусь) — и не только вижу его, но слышу его тон. Позднее я перечитываю письмо не торопясь, и, можешь не сомневаться, твои послания доставляют мне радость, как можешь не сомневаться в том, что и я скучаю по тебе, однако:

Дорогая моя, ты не должна рассчитывать на письмо от меня, стоит тебе только отправить свое. Не ожидай, что я буду писать столь же регулярно, как ты. Ожидание убийственно. Считать что-либо само собой разумеющимся крайне опасно, и тебе нужно научиться не дожидаться, а спокойно ждать.

Я прекрасно знаю, что такое тоска и томление. Я испытывал эти чувства на протяжении всей жизни, и временами их накал причинял мне сильнейшую боль. Иногда они настолько приближали меня к предмету моих устремлений, что возникала иллюзия, будто когда-нибудь предмет этот станет достижим. Разумеется, такие надежды несбыточны, однако мои устремления позволяют мне все более приблизиться к эпицентру урагана, эпицентру жизни, к самому себе.

Где-то неподалеку поднимают металлические жалюзи, значит, вот-вот откроется одно из кафе. Отпирают цепи, которыми на ночь скрепляются за ножки стулья. Лязг стоит, словно от этапа кандальников. Наконец я получаю свой кофе и последнюю «Монд» с заголовками, кричащими о смерти Мао. Я думал, китайцы будут искусственно поддерживать жизнь в нем самом и его учении до скончания века, но, как видно из беглого просмотра газеты, на той стороне Земли уже началась свара. Впрочем, мне теперь хочется не читать газету, а писать тебе.

Я согласен с твоим наблюдением о том, что тоска сдвигается наподобие радуги. Сейчас я тоскую по тебе, а ты называешь свое томление моим именем. Но есть ли на свете человек, который утолил бы свою тоску, свое устремление к чему-либо — и тем самым уничтожил их? Да и желаем ли мы этого? Хотим ли прекращения мук?

Наши стремления представляют собой силу — движущую силу нашей жизни, изначально заложенную в нас силу, благодаря которой мы растем и изменяемся. Мы стремимся к признанию, известности, любви, мы жаждем то хаоса, то чувства защищенности, мы томимся по самим себе. Тоска, желания, вожделение, нетерпение — все это снедающее нас беспокойство прекращается лишь с нашей смертью.

Не рассчитывай, Дельфина, что тоска отступит, когда ты получишь письмо от меня, ведь ты будешь читать его жадно и страстно, как читаю твои послания я. А в таком случае, стоит дочитать письмо до завершающей его подписи — и ты опять попадаешь в замкнутый круг волнений и трепыханий. Самое чудесное, самое животворное состояние нашей психики — плыть по воле волн, наслаждаясь страстью.

Так что знай, Дельфина: если я временами и умолкаю, это не значит, что мне не нравится получать весточки от тебя, — и пиши столько, сколько пожелаешь, пиши

твоему Жан-Люку, который тренирует

себя в том,

чтобы плыть по воле волн, наслаждаясь

страстью.

Жан-Люк… я все откладывала это письмо, пока станет невмоготу терпеть — тренировала свою выдержку. Спасибо за длинное послание. Я читала и перечитывала его, обсасывая каждое слово, пока у меня изо рта не потекли чернила… Это просто замечательно, когда ты говоришь сам с собой, позволяя мне слушать твое бормотание… замечательно ждать вместе… замечательно ждать твоего кофе в каннском vieu port [11] . Я представляю себе, как ты сидишь в кафе, подставляя лицо солнцу, с поднятым воротником, призванным заслонить тебя от утренней прохлады. Я вижу твою руку на матово-блестящей поверхности круглого столика. Я никогда не была в Каннах, но теперь я получила это место в подарок.

Географические точки могут быть не менее эрогенными, чем разные зоны нашего тела. Воспоминание об определенном уголке далекого города наполняет меня такой же грустью и, разумеется, такой же радостью, как воспоминание о ласкавшей меня руке. Я даже не знаю, чего мне недостает больше: возможности медленно, смакуя твой пульс, пройтись языком от запястья к локтю — или возможности посидеть с тобой тут, в лиссабонском кафе «Бразилейра» (то бишь «Бразильянка»), Конечно, я больше хотела бы, чтоб ты сидел теперь рядом. Температура в кафе — благодаря потолочным вентиляторам — несколько ниже, чем на улице. Мы пьем черный кофе, который, будучи намного горячее обещанных на сегодня тридцати двух градусов в тени, создает впечатление прохлады вокруг. Шорох вентиляторов, приглушенные голоса, бесконечность зеркального пространства… твой устремленный на меня через столик взгляд и наше обоюдное молчание в лиссабонском кафе «Бразилейра».