— А вот и бутылка, — говорит Ханс.

Ясно. Болеслао уже и позабыл, что они приехали сюда за бутылкой рейнского вина, чтобы отвезти ее Хулио Антонио, так как собирались навестить Хулио Антонио и его жену, живущих за городом, и поужинать с ними, если их пригласят, или самим (пополам) пригласить эту супружескую пару куда-нибудь.

Узкая, почти готической формы бутылка с жидкостью неописуемого цвета внутри, которую немцы, возможно, считают хорошим рейнским вином. Никто, кроме немца, ни за что не додумался бы привезти с собой такого вина. Теперь Болеслао держит бутылку в руках и делает вид, что читает написанное на ее этикетке, получая удовольствие от бисерно-мелких строчных и крупных прописных готических типографских знаков и не понимая ни слова. Эти немцы разводят философию даже на винных бутылках, но самого вина сделать не в состоянии, думает он.

Куртка астронавта и джинсы молодят Ханса. Он положил львенку несколько больших кусков мяса без костей, и детеныш скорее не ест, а воюет с ними, как если бы это были его враги, которых, прежде чем проглотить, нужно разорвать в клочья.

— Должно быть хорошим.

— Не обольщайся, все как раз наоборот. На днях я сдам его в зоопарк.

— Я имею в виду вино.

— Рейнских вин плохих не бывает.

— Мясо для него, конечно, лучше всего.

— Нет, это не то вино, которое подают к еде. Его лучше пить просто так, безо всего.

— Я про львенка, мясо для него самое оно. Сначала он с ним играет, а потом ест.

— Хулио Антонио они очень нравятся.

— Львы?

— Рейнские вина.

В тесной квартире Ханса стоит запах, какой бывает обычно в слесарной мастерской и в жилище одинокого мужчины. Болеслао не помнит, бывал ли он здесь раньше или нет. Но в любом случае льва не было.

Они снова пересекли весь город на мотоцикле, на маленьком и мощном красном мотоцикле. Ханс, когда нужно остановиться, ограничивается тем, что осторожно прислоняет его к дереву. Их транспортное средство настолько выделяется среди других, настолько бросается в глаза, что вряд ли кому-то придет в голову его угнать. Теперь они находятся на шоссе в Ла Корунью, ведущем к дому Хулио Антонио. Болеслао по-прежнему выступает в роли свертка, но уже не обнимает своего приятеля за пояс, так как приобрел некоторый опыт. Обеими руками он держит готическую бутылку рейнского вина, с этикеткой, на которой напечатан целый рассказ или даже философский трактат (вино с самого начала вызывает у него антипатию, но он надеется, что у Хулио Антонио найдется немного виски).

— Послушай, Ханс, — говорит он Хансу (против ветра, движения и скорости) в ночную темноту, летящую им навстречу, — надо бы предупредить Хулио Антонио, что мы к нему едем.

Ханс поворачивает свою голову эфеба так, что виден его германский профиль:

— Ты прав. У меня с собой есть номер Хулио Антонио. Остановимся у первого же телефона.

И он ускоряется. А по встречной полосе в Мадрид спускается весь воскресный металлолом, выезжавший за город. Воскресенье, превратившееся в металлический хлам. Шоферам, едущим из Мадрида, видна лишь вереница белых, чуть желтоватых зажженных фар. Зрелище напоминает религиозную процессию со свечами, и это впечатление усиливается тем, что транспорт движется очень медленно.

— Смотри, можно отсюда.

Мотоцикл делает изящную петлю, и они оказываются на опустевшей террасе летнего ресторана, который, тем не менее, открыт. Ханс запускает одну из своих громадных рук за борт куртки, куда-то между подкладками и надетыми на нем свитерами и спортивными майками, пахнущими дезодорантом, в самую глубину внутренних карманов и вытаскивает записную книжку, толстую как протестантская библия. Пока его приятель листает ее, Болеслао, стоя рядом с бутылкой в руках, ждет. Затем, запомнив номер (с прежних бухгалтерских времен у него сохранилась хорошая память на цифры), крепко прижимая к себе бутылку, входит в ресторан, похожий на бальнеологическое заведение после только что закончившейся бомбардировки. Несколько случайно уцелевших пар, несомненно, не желающих быть узнанными, пьют дорожный шоколад. Болеслао просит порцию «Чивас» у стойки бара, спрашивает, где телефон и направляется в кабину, повторяя про себя номер Хулио Антонио.

Осторожно поставив бутылку на пол, он звонит (платить нужно после окончания разговора). Кабина просторная, как отдельный банкетный зал, и изысканно декорирована. Возможно, раньше это действительно был банкетный зал, который теперь никто не заказывает, и в нем устроили переговорный пункт. На другом конце провода обрадовались звонку и тому, что они едут. Кажется, их старому другу скучно одному с женой в его загородном доме. Повесив трубку, Болеслао идет к стойке, водружает на нее бутылку, одним глотком выпивает виски, расплачивается за выпивку и телефонный разговор, снова берет в руки ненавистную бутылку рейнского вина и направляется к выходу.

По телефону он объявил Хулио Антонио, что они везут ему бутылку. Это вызвало столько восторгов, что разговор мог бы продолжаться до бесконечности. Он выходит, улыбаясь, и пытается рассмотреть в темноте мотоциклет и Ханса, думая, что тот остался там, где остановился. И вдруг совсем рядом вспыхнувшая фара ослепляет его, и он, споткнувшись о какую-то скамейку, разводит руки в стороны, чтобы сохранить равновесие или хотя бы смягчить падение, и отпускает бутылку. Она мгновенно разбивается вдребезги о вымощенную камнем сцену воображаемого Эскориала [8] , и осколки стекла с веселым музыкальным звоном разлетаются по трем входным ступенькам.

Ханс по-немецки смеется в ночной темени, невидимый за своей фарой, испускающей яркий луч света. Болеслао замирает от неожиданности, как цирковой актер, выхваченный софитом из темноты в самом центре арены. Пока он торопливо идет к мотоциклу, сами собой возникают ассоциации с неуклюжим клоуном.

— Мне очень жаль, Ханс.

— Брось, Болеслао, было так смешно, — и немец продолжает смеяться. Немцам нравятся такие штуки. У них был гениальный клоун по имени Грок.

— Иногда ты напоминаешь мне Грока, Болеслао.