Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне
вернуться

Смоленский Борис Моисеевич
Шрифт:
5
А грузовик не шел. Володя В окно глядел. Губу кусал. На улице под две мелодии Мальчишка маленький плясал. А грузовик не шел, не ехал. Не ехал и не шел. Тоска. На улице нам на потеху Мальчишка ходит на носках. И тетя Надя, их педолог, Сказала: «Надо полагать, Что выход есть и он недолог, И надо горю помогать. Мы наших кукол, между прочим, Посадим там, посадим тут. Они — буржуи, мы — рабочие, А революции грядут. Возьмите все, ребята, палки, Буржуи платят нам гроши; Организованно, без свалки Буржуазию сокрушим». Сначала кукол били чинно, И тех не били, кто упал, Но пафос бойни беспричинной Уже под сердце подступал. И били в бога и в апостола И в христофор-колумба-мать, И невзначай лупили по столу, Чтоб просто что-нибудь сломать. Володя тоже бил. Он кукле С размаху выбил правый глаз, Но вдруг ему под сердце стукнула Кривая ржавая игла. И показалось, что у куклы Из глаз, как студень, мозг ползет, И кровью набухают букли, И мертвечиною несет, И рушит черепа и блюдца, И лупит в темя топором Не маленькая революция, А преуменьшенный погром. И стало стыдно так, что с глаз бы, Совсем не слышать и не быть, Как будто ты такой, и грязный, И надо долго мылом мыть. Он бросил палку и заплакал, И отошел в сторонку, сел, И не мешал совсем. Однако Сказала тетя Надя всем, Что он неважный октябренок И просто лживый эгоист, Что он испорченный ребенок И буржуазный гуманист. (…Ах, тетя Надя, тетя Надя, По прозвищу «рабочий класс», Я нынче раза по три на день Встречаю в сутолоке вас…)
6
Домой пошли по 1-й Брестской, По зарастающей быльем. В чужих дворах с протяжным треском Сушилось чистое белье. И солнце падало на кровли Грибным дождем, дождем косым, Стекало в лужу у «Торговли Перепетусенко и сын». Володя промолчал дорогу, Старался не глядеть в глаза, Но возле самого порога, Сбиваясь, маме рассказал Про то, как избивали кукол, Про «буржуазный гуманист»… На лесенке играл «Разлуку» Слегка в подпитьи гармонист. Он так играл, корявый малый, В такие уходил баса, Что аж под сердце подымалась Необъяснимая слеза.
7
А мама бросила покупки, Сказала, что «теряет нить», Сказала, что «кошмар» и — к трубке, Скорее Любочке звонить. (Подруга детства, из удачниц, Из дачниц. Всё ей нипочем, Образчик со времен задачников, За некрасивым, но врачом). А мама, горячась и сетуя, Кричала Любочке: «Позор, Нельзя ж проклятою газетою Закрыть ребенку кругозор. Ведь у ребенка „табуль раса“ (Да ну из фребелевских, ну ж), А им на эту „табуль“ — классы, Буржуев, угнетенных. Чушь. Володя! Но Володя тонкий, Особенный. Не то страшит. Ты б поглядела на ребенка — Он от брезгливости дрожит. Всё мой апостол что-то ищет. Ну, хватит — сад переменю. Ах, Надя — толстая бабища, Безвкуснейшая парвеню».
8
Володя слушал, и мокрица Между лопаток проползла, Он сам не ведал, что случится, Но губы закусил со зла. Какая-то чужая сила За плечи тонкие брала, Подталкивала, выносила… Он крикнул: «Ты ей наврала. Вы обе врете. Вы — буржуи. Мне наплевать. Я не спрошу. Вы — клеветуньи. Не дрожу и Совсем от радости дрожу». Он врал. Да так, что сердце екнуло. Захлебываясь счастьем, врал. И слушал мир. И мир за окнами «Разлуку» тоненько играл.

221. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Есть в наших днях такая точность, Что мальчики иных веков, Наверно, будут плакать ночью О времени большевиков. И будут жаловаться милым, Что не родились в те года, Когда звенела и дымилась, На берег рухнувши, вода. Они нас выдумают снова — Сажень косая, твердый шаг — И верную найдут основу, Но не сумеют так дышать, Как мы дышали, как дружили, Как жили мы, как впопыхах Плохие песни мы сложили О поразительных делах. Мы были всякими, любыми, Не очень умными подчас. Мы наших девушек любили, Ревнуя, мучась, горячась. Мы были всякими. Но, мучась, Мы понимали: в наши дни Нам выпала такая участь, Что пусть завидуют они. Они нас выдумают мудрых, Мы будем строги и прямы, Они прикрасят и припудрят, И всё-таки пробьемся мы! Но людям Родины единой, Едва ли им дано понять, Какая иногда рутина Вела нас жить и умирать. И пусть я покажусь им узким И их всесветность оскорблю, Я — патриот. Я воздух русский, Я землю русскую люблю, Я верю, что нигде на свете Второй такой не отыскать, Чтоб так пахнуло на рассвете, Чтоб дымный ветер на песках… И где еще найдешь такие Березы, как в моем краю! Я б сдох как пес от ностальгии В любом кокосовом раю. Но мы еще дойдем до Ганга, Но мы еще умрем в боях, Чтоб от Японии до Англии Сияла Родина моя. 1940–1941

222. ПИСЬМО

Жоре Лепскому

Вот и мы дожили, Вот и мы получаем весточки В изжеванных конвертах с треугольными штемпелями, Где сквозь запах армейской кожи, Сквозь бестолочь Слышно самое то, То самое,— Как гудок за полями. Вот и ты — товарищ красноармеец музвзвода, Воду пьешь по утрам из заболоченных речек. А поля между нами, А леса между нами и воды. Человек ты мой, Человек ты мой, Дорогой ты мой человече! А поля между нами, А леса между нами. (Россия! Разметалась, раскинулась По лежбищам, по урочищам. Что мне звать тебя? Разве голосом ее осилишь, Если в ней, словно в памяти, словно в юности: Попадешь — не воротишься.) А зима между нами. (Зима ты моя, Словно матовая, Словно росшитая, На большак, большая, хрома ты, На проселочную горбата, А снега по тебе, громада, Сине-синие, запорошенные.) Я и писем писать тебе не научен. А твои читаю, Особенно те, что для женщины. Есть такое в них самое, Что ни выдумать, ни намучить, Словно что-то поверено, Потом потеряно, Потом обещано. (…А вы всё трагической героиней, А снитесь — девочкой-неспокойкой. А трубач — тари-тари-та — трубит: «по койкам!» А ветра сухие на Западной Украине.) Я вот тоже любил одну, сероглазницу, Слишком взрослую, может быть слишком строгую. А уеду и вспомню такой проказницей, Непутевой такой, такой недотрогою. Мы пройдем через это. Как окурки, мы затопчем это, Мы, лобастые мальчики невиданной революции. В десять лет мечтатели, В четырнадцать — поэты и урки, В двадцать пять — внесенные в смертные реляции. Мое поколение — это зубы сожми и работай, Мое поколение — это пулю прими и рухни. Если соли не хватит — хлеб намочи потом, Если марли не хватит — портянкой замотай тухлой. Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры, Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница. Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии (Ну, по Крыму по-русски), А шляемся по заграницам. И когда мне скомандует пуля «не торопиться» И последний выдох на снегу воронку выжжет (Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил), Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем. А за нами женщины наши, И годы наши босые, И стихи наши, И юность, И январские рассветы. А леса за нами, А поля за нами — Россия! И наверно, земшарная Республика Советов! Вот и не вышло письма. Не вышло письма, Какое там! Но я напишу, Повинен. Ведь я понимаю, Трубач «тари-тари-та» трубит: «по койкам!» И ветра сухие на Западной Украине. Декабрь 1940

223. «Нам лечь, где лечь…»

Нам лечь, где лечь, И там не встать, где лечь. ……………………………… И, задохнувшись «Интернационалом», Упасть лицом на высохшие травы. И уж не встать, и не попасть в анналы, И даже близким славы не сыскать. Апрель 1941

БОРИС КОСТРОВ

Борис Алексеевич Костров родился в 1912 году в семье конторского служащего Путиловского завода. Еще учась в средней школе, начал писать стихи, которые читал на школьных вечерах.

Закончив учение, поступил на фабрику им. Володарского. Вскоре комсомольская организация направила его на работу в один из совхозов Ленинградской области.

В 1933 году Борис Костров возвращается в Ленинград. Его первые стихи публикуются в журналах «Резец» и «Звезда». Однако молодой поэт решает продолжить учебу. Он поступает в Рабочий литературный университет, окончив который, уезжает в Островский район, где работает в редакции газеты «За колхоз».

Вернувшись в 1937 году в Ленинград, Борис Костров печатается в периодических изданиях, а в 1941 году выпускает первую книгу лирических стихов — «Заказник».