— Не знаю, Вадим Ильич, ведь я с Конрадом Федоровичем редко виделась, и при мне он таких тем не касался. Никогда…

После обеда они прошлись по Гоголевскому бульвару. Граф тоже посетовал на нехватку времени, но усиленно приглашал в Париж и Мюнхен. И проводил, наконец, Мимозу до ворот институтского сквера.

В субботу в полдень за Ивлевой заехал Метельский, и уже через час они въезжали в ворота дачного поселка, укрывшегося в сосновом бору. Между домами разбегались в разные стороны асфальтированные дорожки, вдоль которых торчали высокие фонари.

— Сначала к тебе, Машер, заглянем, посмотришь, что к чему, — предложил Колобок.

Небольшой с виду дом оказался внутри просторным. Обстановка гостиной напоминала номер-люкс провинциальной гостиницы. Однако кабинет с внушительной библиотекой и дорогой массивной мебелью свидетельствовал все же о высоком положении проживавших здесь время от времени партийных функционеров. Впечатляла и огромная кухня с набитым до отказа холодильником, длинной угловой скамьей, огибавшей обширный стол, что явно предназначалось для многолюдных застолий… От всего этого повеяло каким-то тлетворным духом казенного гедонизма… Через два часа зашел Леня-Колобок. И они, пройдя лес по диагонали, приблизились к двухэтажному особняку. Оттуда выскочил охранник, кивнул Леониду, но у Маши попросил пропуск.

— Что, Машер, не нравится тебе здесь? Вы там в вашей Академии к строгим порядкам не приучены, сибариты, — усмехнулся Метельский.

— Не преувеличивай, друг мой! У нас тоже пропуска проверяют. Но не с такими каменными рожами… Гм… здесь все как-то напряженно, атмосфера гнетущая, понимаешь?

В этот момент они входили в кабинет патрона, который пристально взглянув на Машу, жестом отпустил Метельского, и с вежливой иронией полюбопытствовал:

— Слышал, что в Тбилиси туго вам пришлось. Давление, да? А теперь — в порядке?

— Спасибо, Юрий Власович. Теперь о‘кей!

— Переутомились, не иначе? Давайте договоримся сразу — работать без авралов. Если не успеваете — предупреждайте, я ведь тоже человек, пойму, — проявив видимость участия, сказал шеф. — Хотелось бы мне о религии с вами потолковать, вы сами-то как — в Бога верите?

— Да, я в Бога верю, — напрямик ответила Мария.

— Ах вот оно что! По стопам учителя своего знаменитого пошли? В церковь ходите? Поэтому вас и в партию не приняли?! — язвительно улыбнулся он.

— Я и сама в ее ряды не рвалась, Юрий Власович!

— Ясно, значит вы — «контра»? — засмеялся босс.

— Не совсем, Юрий Власович! Просто кое-с чем согласиться не могу. Ну разве не странно: в храм ходить у нас вроде бы можно, а попробуй-ка на самом деле пойди? Сразу изгоем станешь, ведь так?

— Ну, Мария Силантьевна, вы-то уж на изгоя никак не тянете, — усмехнувшись, вставил он.

— Как сказать, Юрий Власович! Интересно, что при Сталине таких беспартийных, как Нилов, в Академию наук допускали. Правда, веры своей не скрывать дозволялось только корифеям, как он или академик Павлов. Ну а теперь-то, не ясно ли, что без религии мораль у нас вообще исчезнет? Не пора ли перевести воспитание на духовные рельсы, а? — тогда и экономика постепенно наладится.

— Не подозревал, что вы так наивны, Мария Силантьевна! А как же приоритет базиса перед надстройкой? Вы что же, фундамент истмата не признаете?

— Не признаю, Юрий Власович! Помните ли, что именно обожаемый вашим Ильичом Лев Толстой, кстати, говорил? Мол, революцию прежде всего надо делать в душе человека!

«Вот наивная идеалистка!» — подумал босс, но не желая «задирать» профессоршу, вслух сказал:

— Слова-то, конечно, красивые, но такого наши люди не поймут. У нас ведь все знают — от голодного добра не жди: сначала желудок — потом мораль!

— Ну материализм-то в мозги народа сколько десятилетий подряд молотком вбивали! Но если б было так, как вы про народ говорите, тогда бы он и войну выиграть не смог.

— А что такое народ, кстати? Я такого понятия не признаю: есть отдельный человек, личность! — вставил «серый кардинал».

— Теперь, правда, другое поколение личностей пришло — потребителей, — съерничала Мими, — и что-то изменить, что-то сдвинуть в их сознании можно разве что через религию и культуру. Или вы, Юрий Власович, считаете, что и менять-то ничего не надо?

— Ну вы уж чересчур на меня нападаете, Мария Силантьевна! Я — материалист, конечно, до мозга костей, и в этом вы мое сознание ничем не перевернете. Хотя в Бога — верю! И Владимир Ильич верил, и даже со своей Надеждой Константиновной венчался. А у Сталина икона в малом кабинете висела, в Кремле, он ночами перед нею молился — втайне от всех. А на Ближней-то даче под аккомпанемент Жданова даже молитвы с соратниками своими распевал.

— Как интересно — я этого не знала! Однако, Юрий Власович, если вы в Бога верите, значит, и в бессмертие души — тоже?