Особого объяснения требовал, конечно, вопрос: каким образом в 1917 году Россия пала жертвой к ногам большевиков? «Ведь за исключением Ульянова, Джугашвили, Ворошилова, Красина, — отмечал Нилов, — в первых рядах мы видим Троцкого, Свердлова, Зиновьева, Каменева, Раковского, Радека, Землячку… и еще несчетное число иных вожаков-иудеев помельче, прикрывавшихся русскими фамилиями-псевдонимами. Они-то и притянули за собой в Москву и Петроград десятки тысяч своих местечковых соотечественников, когда черту оседлости напрочь смела Первая мировая… Хотя и до войны иудейское засилье в торговле, печати, литературных кругах было уже весьма велико. А чрезвычайное их давление на общественное мнение ощущалось не только в царской России, но и во всей Европе».

В записках учителя Маша нашла и точные данные о составе наркоматов 20—30-х годов, где более 90 % должностей занимали иудеи. С сего момента ей открылся совершенно иной угол зрения на многие явления советского времени. «По-че-му?! Как такое могло случиться в нашей стране?» — неустанно вопрошала Ивлева…

Приподнимая завесу над сей загадкой ХХ столетия, Нилов указывал на чрезвычайные способности иудеев к мимикрии: ведь еще в начале века они усиленно старались слиться с православным населением. Принимали наши имена — так Мойша Шустер становился Михаилом Сапожковым, а Цукерман — Сахаровым и т. п. Они ходили в наши храмы, дружили с русскими семьями, постепенно входя к ним в доверие. Но этого было далеко недостаточно, чтобы воцариться в чужой стране — необходимо стало порушить все ее устои: монархию, церковь, мораль. С этой целью они внедряли свои идеи — коммунизма, интернационализма, безбожия, сексуальной свободы. И прибирали к рукам прежде всего печать: в 1930-е годы именно они возглавили 12 крупных московских газет… Ведь вожделеннейшей их целью был захват власти духовной. «Они стремились насадить в народе русском религию сатаны: нельзя же забывать те библейские события, — упоминал Нилов, — когда иудеи проявили крайнюю жестокость и сами себя подвергли гневу Божию; с тех пор они несут на себе „страшную клятву“, ту, что призвали на себя, крича Пилату: „Кровь его на нас и чадех наших“»!

И сегодня христиане призваны не допустить воцарения на земле дьявольского культа! Честным ученым и политикам необходимо, объединившись между собой, разоблачать замыслы сего коварного племени. Не допускать его властвовать над доверчивыми умами и сердцами!

«Как же приступить к исполнению ниловского завета, если не то что писать об иудеях, но и говорить-то о них открыто у нас не принято? — размышляла Мимоза. — Так уж повелось еще с момента негласной установки Иудушки Троцкого. Ведь он пытался даже закон провести об их исключительных правах. Но тогда даже Ульянов воспротивился сей чудовищной затее». А Машеньке вспомнились рассказы дедушки Ивана о 20-х годах, когда евреи почему-то стали вне очереди занимать лучшие квартиры, беспрепятственно устраиваться на приличную работу, в институты… А критиковать их — так это грозило смертной казнью, не иначе! И с тех самых пор, — только попробуй даже слегка коснуться этой щекотливо-небезопасной темы в интеллигентском кругу, — сразу же сведут разговор «на нет», посмотрят на тебя та-а-ким взглядом — кто с боязнью, кто — с холодным недоумением, а кто — и с открытой враждебностью…

Маша вспомнила вдруг Левушку Сеева, работавшего в секторе Востока и серьезно изучавшего проблему сионизма. На одном из институтских собраний, по наивности своей, он осмелился коснуться положения евреев в нашей стране: весьма опрометчиво высказался, опираясь причем на конкретные данные, об их круговой поруке, об их засилье на ТВ, о запрете им возражать…И в тот же миг обрушился на его бедную голову шквал пламенного негодования «премудрых» его коллег, тут же обозвавших его расистом, фашистом, антисемитом, подонком… А через несколько дней случилось самое страшное: на обочине кольцевой дороги нашли труп Левушки…

Узнав о гибели Сеева, Маша в ужасе влетела в кабинет членкора Антонова:

— Это что ж такое творится, Игорь?! За что? Скажите мне честно, вы думаете это случайность или?! Я была на том собрании — ведь на Леву, как коршуны на воробья набросились, клеймили его, несчастного, каленым железом жгли! А сейчас все же не 20-е годы, когда за антисемитизм расстреливали! И Левушка-то антисемитом никогда не был, я ведь училась с ним в одной группе, он даже волочился за мной слегка… Лева сам наполовину евреем был, представляете? Откуда такое злодейство — за попытку объективно взглянуть на вещь, только за это — убивать, а?!

— Успокойся-ка, Мария, не заводись! Будет расследование — тогда поговорим, не кипятись и не сходи с ума, помалкивай лучше, слышишь?! Может, на семейной почве его… того и вообще…

— Да я на все сто уверена — никаких концов не найдут! Эх, Игорь Иваныч, вы и сами-то знаете это лучше меня…

И Мимоза — как в воду глядела…

Она так и не смогла устоять перед искушением и решилась позвонить Удальцову. Тот обрадовался весьма и сразу же пригласил ее в Дом художника.

— Как ты думаешь, Аля, ничего, если я в брюках пойду? Конечно, мне вовсе не нужно прикидываться немкой перед этим «варваром», но вдруг какие знакомые встретятся там, а?

— Ты должна в любом случае выглядеть как фрау Кирхов, Мими! И рисковать, напяливая юбку до пят и заячий тулуп, не стоит, — засмеялась подруга и спросила, — а что, сей Удальцов действительно уникальный тип?

— Еще какой! И дело не только в наколках на руке. Тетя Клава сказала, что он год отсидел за какую-то драку, но главное — он еще мальчишкой в банду угодил — типа «Черной кошки», представляешь?

— Ну не человек, а легенда! А ты не боишься? Может все-таки не надо?

— Да не беспокойся, Алюша, теперь-то он — академик живописи. Только выражается не совсем академично, а это я уж как-нибудь переживу! — рассмеялась Мими.

— Так тебя на Крымский подвезти?

— Что ты, Алька! Еще увидит он наш новый «вольво» — кто его знает? Лучше бы не разжигать любопытства. Сам-то он на «уазике» по Лопатинску разъезжает. Поеду-ка я скромно на метро.

Когда она легко соскочила с эскалатора, он вздрогнул от неожиданности: