Далее я предоставил свободу ногам, пустив разум в плаванье по мыслям, бродившим в голове. Тайна, которую собирался открыть Хасим Руфди господину, живо интересовала меня. Какое-то время я строил догадки, но пришел к неутешительному выводу — ни одна из них не сможет в полной мере удовлетворить любопытство.

Именно в тот момент я обнаружил, что пока разум пытался разгадать загадку, ноги привели меня к мечети. Я долгое время стоял подле, любуясь монументальным зданием. В нем чувствовалась сила и решимость. Аллах, которого почитали в Багдаде, казался мне именно таким — сильным и решительным. Несмотря на то, что я не собирался менять веру, в этом было кое-что любопытное.

Отношения Христианства и Мусульманства напоминали мне отношения отца и сына. Один — мудрый, утомленный тяжестью многих веков, порой поступал грозно или даже жестоко. Он был патриархом, в полном смысле этого слова. Немного тираном, но не лишенным заботы о своем «народе». Второй яростно сопротивлялся постулатам отца. Отвергал его ценности, переиначивал под себя и старался самоутвердиться. Не желая принимать отца, он противопоставлял себя ему, отрицал многое из того, что сам же впитал в свое время.

Это соперничество двух сильных духом. Один желает всем добра, но методы его не всегда этому соответствуют, в то время как другой старательно открещивается от опеки, стремясь найти свой путь. Именно поэтому все его поведение проникнуто неким вызовом. Услышь мои мысли в тот момент христианин или мусульманин — оба они остались бы недовольными и вступили бы в спор. И, наверняка, дело не ограничилось бы одними лишь словами.

Однако эти размышления давали не только пищу для ума, но и скрадывали время. Сейчас мне как раз хотелось, чтобы оно текло как можно быстрей. Потому я бродил, погруженный в мысли, пока солнце не начало клониться к закату. Решив, что дела моего хозяина, должно быть улажены к столь позднему часу, я отправился домой.

Он встретил меня занавешенными окнами, от которых тишина и темнота, царившие внутри, казались еще более гнетущими. Я, признаюсь, даже испугался поначалу. Не обстановки в доме, а того, как бы не произошло в нем в мое отсутствие что-нибудь страшное. Хасим Руфди не производил впечатления человека, способного на злой поступок, но Багдад был большим и опасным городом, а мой господин в нем — чужаком и иноверцем.

К счастью, Клаус фон Дирк обнаружился в своей комнате. Вид у него был до крайности задумчивым, даже сама поза — голова, опущенная на подставленную руку — показывала, насколько он сейчас погружен в размышления. Не сразу заметив мое появление, господин вяло поднял голову и указал мне взглядом на кресло. Я присел и стал ждать, когда он приведет мысли в порядок.

— Ганс, — позвал Клаус фон Дирк через минуту.

— Да, мой господин.

— Ты, как человек, пусть и образованный, но все же далекий от науки, ответь мне: имеет ли алхимик право разрушить чужую жизнь, чтобы совершить величайшее открытие?

— Признаюсь, господин, это очень сложный вопрос.

— Отвечай, не раздумывая, — посоветовал он мне. — Отвечай то, что говорит сердце. Раздумья ни к чему не приводят, как ты можешь убедиться на моем примере.

— Сердце говорит мне, что если для какого-то открытия нужно разрушить чью-то жизнь, то человек, возможно, вовсе и не нуждается в нем.

— Это не ответ! — Клаус фон Дирк разозлился. Он вскочил и принялся расхаживать, размахивая руками. — Это попытка скрыть трусость. Может быть. Возможно. Наверное. А взять на себя ответственность — не готов никто! Все только прячутся за общими фразами и не могут четко ответить — да или нет. Стоит или не стоит? Рисковать или не рисковать?

Клаус фон Дирк оперся рукой на стул и тяжело задышал. Глаза его смотрели исподлобья, словно демон изучал меня. Невольно я поежился под этим взглядом.

— Мой господин, я ни в коем случае не хотел вызвать вашего гнева…

— Конечно. Извини меня, Ганс. Не тебя я должен спрашивать в первую очередь, а себя. С меня и будет спрос. Нельзя позволять себе находить лазейки для облегчения совести.

— Если бы я хотя бы понимал: о чем вы говорите…

— Поймешь. Сейчас я тебе расскажу. Но сначала, Ганс, пообещай мне, что все сказанное в этой комнате не выйдет за ее пределы. Поклянись мне в этом самой страшной клятвой, какую ты знаешь. И никому, слышишь, никому не смей говорить! Даже тем, кто тебе особенно близок и дорог. Впрочем, я уверен, что после этого разговора ты и сам не захочешь об этом распространяться.

Он продолжал смотреть на меня сурово и властно. И мне показалось, что ему надо рассказать кому-то. Что он ждет моего обещания, чтобы — простите, вновь моя гордыня — исповедаться. Клаус фон Дирк не любил церковь, хотя она дает возможность рассказать тайны, которые отягощают нашу совесть. А у моего господина такой возможности не было.

— Клянусь, — сказал я, поколебавшись лишь мгновение. — Клянусь нашим счастьем с Агнетт, что я буду молчать.

— Спасибо тебе, Ганс, — улыбка Клауса фон Дирка — вымученная и жалкая — лишний раз доказывала, как же он устал.