— Дай бутылку мне, — сказал незнакомец и протянул руку. — Так будет лучше для тебя, поверь мне.

Ангелина резко поднялась — пластиковый стакан с недопитым кофе опрокинулся, коричневая лужица растеклась по столешнице, закапала на пол. Ангелина глубоко вздохнула и… села обратно. Потом она как бы со стороны увидела свою руку, сжавшую бутылку, — вот она тут, на столе, а вот уже тянется к незнакомцу.

Он забрал бутылку, усмехнулся уголками красивых губ и сунул ее в боковой карман пальто.

— Вы что… читаете чужие мысли? — спросила Ангелина хрипло. — Я в это все равно не верю, слышите вы?

— Не веришь во что? — спросил незнакомец. По возрасту он годился ей в отцы — нет-нет, уже потом ей всегда хотелось думать — Не в отцы, в старшие братья. У него было моложавое, мальчишеское лицо, покрытое сеткой мелких морщинок. Ангелине хотелось на него смотреть.

— Во что? — повторил незнакомец и улыбнулся.

— В такие дурацкие фокусы.

— Ну и ладно. Я разве прошу тебя верить? Бутылка-то уже и так у меня. — Он снова улыбнулся. — А ты сейчас дашь мне слово, что не пойдешь покупать другую и вообще выбросишь подобные мысли из головы.

— Какие мысли? Вы о чем? Да вы вообще кто такой?!

Этими тремя отчаянными вопросами прежняя жизнь Ангелины Зотовой закончилась, и началась жизнь другая. Насколько же разными они были!

Отец остался цел-невредим. Он по-прежнему напивался почти каждый вечер. Но Ангелину не бил, только ревел на кухне злобно и бессильно. Бессильно — вот странно-то… Впрочем, к странности этой Ангелина быстро привыкла — ведь он сказал ей еще тогда, когда они вместе вышли из «Макдоналдса»: «Не бойся, отец тебя больше пальцем не тронет. Я клянусь тебе, хотя ты, наверно, и в клятвы тоже не веришь».

А еще он говорил: «Вера двигает горами. В этом был прав галилеянин».

Порыв гнева схлынул. Ангелина, более не обращая внимания на отца, открыла холодильник и достала кастрюльку с холодным рисом. Она забрала ее к себе в комнату. Села на свой продавленный диван и… только тут вспомнила о том, о чем совсем уж не следовало забывать. Она снова тихо вышла в прихожую, сняла с вешалки вонючую кожаную куртку, нащупала в кармане твердый продолговатый предмет и, зажав его в руке, прошла в ванную. Предмет оказался ножом с выкидным лезвием. И это острое лезвие Ангелина старательно промыла под струей холодной воды, чтобы никаких пятен, никаких кровавых следов на нем не осталось. Нож она тоже забрала с собой в комнату и сунула под подушку. Снова плюхнулась на диван, сложила ноги калачиком и начала жадно поглощать рис.

Со стены на нее смотрел бело-черно-красный постер. Такие постеры можно купить у бывшего музея Ленина или же на каком-нибудь митинге неформальной молодежи, куда приходят анархисты. На постере был изображен Че Гевара. Ни за какие сокровища мира Ангелина не променяла бы добровольно этот глянцевый бумажный портрет ни на одного из живых и самых симпатичных, крепких сверстников. Этот постер был сердцем ее самой заветной мечты. А разве можно, думалось Ангелине, разменивать мечты свои, эти сокровища силы и духа, на самую обыкновенную пошлую половую жизнь в засаленной мещанской постели под бормотание телевизора за стенкой?

Мещерскому Анфиса повторила свой рассказ слово в слово. Тот, огорошенный длительными поисками адресата, присутствием взволнованной Кати, слушал, казалось, вполуха. Взирал на домашний Анфисин хаос, на пустые ампулы и использованный одноразовый шприц, оставленные врачом на подзеркальнике, на окровавленные марлевые тампоны, которые Катя еще не успела выбросить в мусорное ведро. Анфиса повествовала, крепко прижимая к пышной груди красную коробку, словно страшную драгоценность.

— Да, история. — Мещерский хмыкнул, когда она закончила. — Убийца с ножом. Даже с таким вот ножом. — Он повторил Анфисин широкий жест. — Анфиса, не волнуйтесь, я вас понял. Но надо же все-таки случиться такому совпадению…

— Какому еще совпадению? — не поняла Катя.

— Ну как же? Гроза, молнии сверкают, по двору несутся мутные потоки воды, а тут еще кто-то, как назло, лампочки вывернул… И тленом могильным дохнуло. И рост у нападавшего вполне подходящий — маленький…

— А в чем дело? — спросила Анфиса. — Сережа, вы что, мне не верите?

— Я верю, верю. Только если поедем в милицию, историю надо изложить как-нибудь попроще. А то, когда там речь зайдет о маленьком, чрезвычайно плотном убийце с ножом, грозе и вывернутых в уборной… пардон, в подъезде лампочках, окажется, что дежурный лейтенант — с детства поклонник Булгакова, а от главы про нападение на администратора варьете Варенуху просто тащится.

— По-вашему… по-твоему, дорогой, я все сочинила и я же похожа на Варенуху? — гневно спросила Анфиса.

Катя не удержалась и фыркнула. Мещерский покраснел, оробел под ее взглядом. Он составлял ровно половину могучей, щедро одаренной телесными формами Анфисы и в самом крайнем случае на снисхождение и пощаду мог даже не рассчитывать. Но Анфиса и сама не удержалась — фыркнула и засмеялась. И этот смех был как лекарство.