Конвой из двух полицейских и двух фашистов провожал меня до Турина. По прибытии туда они привели меня в полицейский комиссариат станции.

Я решил было, что по дороге приказ об изгнании превратится в приказ об аресте, но вышло иначе. Меня привели к комиссару, джолиттианцу, которого я знал по Кунео.

— В чем дело? — спросил он у одного из полицейских.

— Мы привезли вот этого, — указал полицейский на меня. — Его изгнали из Кунео и провинции.

Комиссар вскочил.

— Извольте немедленно выйти! — сказал он фашистам и затем обратился к полицейским: — Кто дал вам этот приказ?

— Синьор комиссар Фоссано, кавалер д’Аванцо… словесно, — поторопились добавить полицейские.

— И вы выполняете такого рода приказы? Итальянская полиция действует по приказу бандитского сброда! Позор! Синьор комиссар Фоссано постеснялся дать вам письменный приказ… Это унизительно!.. Вы свободны, — обратился он ко мне. — Пока я еще не намерен выполнять приказы фашистов! Существуют законы!

Я вышел. Положение мое было не из завидных. Работы никакой, в кармане восемьдесят лир, связь с товарищами порвана. Возвращаться в Фоссано не имело смысла. Товарищи были арестованы, газета уничтожена. Палата труда сожжена и разгромлена. Я решил остаться в Турине.

Временно я устроился у одного дальнего родственника, работавшего в маленьком кафе. Он уходил из дому в пять часов утра и возвращался после полуночи, а я оставался дома и, сидя на кровати, потому что зима была очень холодная, а в доме не было печки, писал статьи о России для «Лавораторе», единственной уцелевшей нашей газеты.

Прошло несколько дней. Как-то я прочел об аресте Бордига, Адзарио. Потом были взяты Гриеко [79] , Берти. За ними другие… Однажды вечером жена швейцара сказала мне:

— Приходили двое синьоров, спрашивали о вас. — И, оглядевшись, прибавила шепотом: — Двое полицейских!

Было ясно. Следовало переменить квартиру. Я бродил по городу, пока случайно не встретил старого приятеля, которого давно потерял из виду. Он пригласил меня к себе.

— У меня тебе будет вполне безопасно, — уверял он.

Я принял его предложение. Он привел меня в одно из предместий Турина, в дом довольно подозрительного вида, но ничего другого не оставалось.

— Чем ты занимаешься теперь? — спросил я его за столом.

— Устраиваюсь… Честно теперь жить нельзя. Не удивляйся… С тобой я буду откровенен: я покупаю и продаю вещи… неизвестного происхождения.

Из огня да в полымя! Арестовать могли меня и здесь, но уже не за политические преступления, а за уголовщину…

Всю ночь напролет дом жил потаенной, но оживленной жизнью: приходили, уходили, приносили и уносили. Утром шум прекратился: работа кончилась. Наиболее честными квартирантами в этом доме были карманные воришки и проститутки. Послужные списки прочих были позначительней. Не помню, под каким предлогом, но в тот же день я покинул своего гостеприимного хозяина.

Мне удалось было найти работу за заставой в маленькой парикмахерской, штат которой состоял из хозяина и меня. Хозяин был славный малый, женатый, отец четырех ребятишек. Я жил и столовался у него. Клиентами парикмахерской, расположенной недалеко от По, были лодочники, садовники, возчики песка.

Народ все молчаливый и нелюбопытный. Здесь я мог спокойно писать для «Лавораторе».

Аресты продолжались. Население было терроризовано. Я работал уже с неделю. И вот однажды вечером в воскресенье, когда мы уже собирались закрыть парикмахерскую, вошел новый клиент. Прежде чем я успел сделать ему знак, он бросился мне на шею.

— Как живешь? Я знал, что ты побывал в Москве! Видел Ленина? Ты знаешь, что Бордига арестован?

И ряд других вопросов и восклицаний. Это был один из уцелевших товарищей. Побрившись, он ушел, сказав, что еще вернется.

— Тайну я буду соблюдать, — прибавил он.

По его уходе мы закрыли парикмахерскую и поднялись наверх. На столе дымилось традиционное блюдо макарон. Хозяин казался очень озабоченным. Я поиграл с его ребятишками, которые успели привязаться ко мне. Потом мы немного поболтали.

Подав кофе, хозяйка вышла из комнаты, и тогда хозяин сказал мне:

— Я слышал, что говорил ваш друг. Я знаю ваше имя, так как много раз читал ваши статьи в «Ордине нуово»… Я не знал и не подозревал, что у меня находится один из наших известных товарищей…

Я слушал, заранее угадывая заключение этой речи.

— Я сочувствующий. Всегда давал сколько мог, и даже вел пропаганду, как умел… — Он поднялся, поискал в одном из ящиков стола и показал мне несколько вырезок из журнала, в котором значилось его имя в списке лиц, подписавшихся на столько-то лир.