Пускай пиздуют на Лунуууууууу.

Господи, а не слишком ли далеко мы отошли от заявленной темы — сексуальной революции? Я где-то уже говорил, что начинающие писатели, да и некоторые старые пердуны, бегут от тем, которых страшатся. В том, чтобы сказать отличному университету — «пускай пиздуют на Лунуууууууу», реальной сексуальности кот наплакал.

Слишком ли я труслив, чтобы рассуждать об анальном сексе, афродизиаках, биде, бисексуальности, влагалище, волосах, гениталиях, дилдо, импотенции, карецце, клиторах, куннилингусе и тому подобном? Я взял этот список из алфавитного указателя книги «Радость секса: путеводитель гурмана по искусству любви (с иллюстрациями)» под редакцией Алекса Комфорта, доктора медицины и философии. Нет, я могу совершенно свободно обсуждать такие темы и даже смеяться по этому поводу.

Не так приятно признавать, что длительные периоды времени я вынужденно воздерживался от секса. Я тщетно искал в оглавлении слово «воздержание» — самое распространенное сексуальное приключение среди людей прекрасно иллюстрируется снежно-белым листом бумаги.

Ну например: я был рядовым в армии США на протяжении трех лет. Я был боевым муравьем громадной колонии таких же, как я, муравьев, согнанных в лагеря в сельской местности, а затем отправленных на чисто мужское поле боя в чужую страну. Сколько я за эти три долгих года встретил женщин, готовых переспать со мной? Я мог месяцами задавать себе тот же вопрос и на гражданке, но ответ был все тот же: по здравом размышлении, ни одной.

Как-то я разговаривал с моим другом Робертом Пенном Уорреном, крепким пожилым джентльменом и великолепным поэтом и романистом. Он был на семнадцать лет старше меня, родился в городе Гатри, Кентукки, в 1905 году. Я спросил у него про другого великого литературного деятеля, уже покойного, с которым Уоррен был знаком. Составив очаровательную словесную карикатуру на имярека, Уоррен завершил ее фразой, которая ни в коем случае не была шутливой. Он произнес ее со всей серьезностью как диагноз. Человек, знакомый с медициной и психологией, казалось, подразумевал он, легко восстановит полную картину по этому маленькому симптому. А симптом был такой:

— Он, конечно, был онанистом.

На этом наш разговор закончился. Я не протестовал. Но я рад, что могу вспомнить другое высказывание на тему мастурбации, гораздо более приземленное. Мой друг, кинорежиссер Милош Форман, как-то спросил меня, искрясь весельем:

— Ты знаешь, что мне больше всего нравится в мастурбации?

— И что тебе в ней нравится, Милош? — поинтересовался я.

— Что после нее не нужно разговаривать, — ответил он.

Я внимательно прочел очень популярную книгу Гея Тализа «Жена ближнего твоего». Предполагалось, что она станет всеобъемлющим анализом современного состояния сексуальной революции. Если верить Тализу, женщины становятся все более гостеприимными и раскованными, менее зажатыми в отношении сексуальных контактов. Я попробую упростить, сохранив все же основную идею сексуальной революции: идеальная женщина прошлых лет могла угостить усталого путника куском домашнего пирога. Современная женщина с тем же успехом отдрочит ему или сделает минет.

Уж извините, но именно это я увидел в книге.

Не хочу издеваться над книгой, но, по-моему, ее подлинный, тайный смысл демонстрирует нам историю целого поколения американских мужчин, моего поколения, которое благодаря родителям, тренерам, преподавателям, армейским капитанам и докторам-шарлатанам страшно стыдится мастурбации и поллюций.

И скрытая мольба, что читается между строк в этой книге, понятна мне лет с четырнадцати и до сих пор актуальна. С этой просьбой старомодные мужчины, распираемые спермой, обращаются к любой симпатичной особе женского пола — на улице, в магазине, в кино — везде. Просьба такая: «Красавица, прошу, не заставляй меня опять теребить мои срамные места!»

Сижу я сейчас на четвертом этаже дома в Ист-Сайде — это в Нью-Йорке, Столице мира. Передо мной табель с моими оценками за последние тридцать лет — вот он висит на стене с моей подписью. Я смотрю на отметки, высокие, низкие, и думаю о себе как об азартном игроке, который одолжил у меня так много денег, что не в состоянии вернуть долг: я не мог ничего поделать. Я уже вспоминал о преподавателе в Чикагском университете, который был настолько талантлив, что не смог найти издателя для своей самой смелой книги и совершил самоубийство. Я не показал, насколько он был талантлив. Решившись привести его в пример, я колеблюсь, и не только потому, что от меня зависит его репутация. Все нужные и полезные мысли, которые я от него услышал, были сформулированы просто и ясно. Из опыта общения с литературными критиками и академиками этой страны я знаю, что ясность изложения они считают ленью, невежеством, характерными для детских книг и дешевых романов. Если идею легко понять, они воспринимают ее как нечто им уже хорошо известное.

То же касается и художественного эксперимента. Если результат положительный и его легко и приятно читать, значит, экспериментатор схалтурил. Единственная возможность заслужить звание бесстрашного экспериментатора — терпеть неудачу за неудачей.

Однажды на какой-то из вечеринок музыкальный критик решил развлечь присутствующих, зачитав список классических композиторов прошлого. Никто из нас не слышал этих имен, но критик сказал, что в свое время они считались величайшими композиторами эпохи. Все они были современниками Бетховена, Брамса, Вагнера, они писали музыку для больших симфонических оркестров.

Мы спросили, почему в наши дни их музыка не ценится. Он ответил, что прослушал множество произведений забытых композиторов и может сказать про них только одно: «Сплошной замах». Он имел в виду, что в них делались музыкальные намеки на гениальные темы, которые непременно последуют, — эдакие музыкальные обещания, одно за другим… и ничего кроме. Современники ценили композиторов за великолепие обещаний, которые те не могли сдержать. Может, сами обещания были такие, что выполнить их не смог бы и архангел.